Светозары (Трилогия)

После этого в Осташкином околке ломаем березовые ветки и укладываем их на тележку. Все это — украшения к Троице. Богородской травой застилают в избе полы, букеты цветов ставят на столы и подоконники, а березовыми ветками украшают весь двор, плетни, прясла, ворота.

И так обязательно в каждом подворье. И тогда вся деревня становится непривычно зеленой, и держится над ней густой банный дух, источаемый привядшею березовой листвою.

А потом будет дивный вечер за околицей села, у большой, наряженной березы, будут гуляния, песни у костра (я еще застал, хотя и в остаточном виде, молодежные хороводы), — но это все для взрослых, и потому Троица помнится мне опьяняюще душистой богородской травою, пестротой весенних первоцветов, чистым духом березовой листвы…

Но кроме ярких старинных праздников были еще (хотя тоже доживали свой век) позабытые нынче обычаи и обряды. Свадьбы и крестины, новоселья и именины, — сколько выдумки, самодеятельности, где все участники и нет сторонних зрителей!

Это все, я думаю, и помогало в любое лихолетье не ожесточиться сердцам, сохранить в народе «душу живу»…

9

Теперь я должен рассказать и об этом. Потому что это было, это я видел своими глазами. А недосказанность — та же ложь.

Их привезли зимой, в самые крещенские морозы. Много подвод остановилось у конторы, на розвальнях, запряженных лошадьми, были навалены какие-то люди, закутанные с головами в овчинные шубы.

Мы, ребятня, сбежались со всей деревни: как же прозевать такое событие? Люди на розвальнях сперва не двигались, казались неживыми.

К подводам подошел молодой мужик в черной борчатке — красиво сшитой шубе со складчатым и узорчатым подолом. Он что-то крикнул на чужом, гортанном языке. Тогда шубы на возах зашевелились, из огромных мохнатых воротников стали то там, то здесь возникать лица — круглые, узкоглазые, с приплюснутыми носами. А по цвету — желтые.

Словом, обличьем эти неведомые люди напоминали казахов, которые испокон жили в нашей деревне, благо район граничил с Казахстаном. Казахи всегда дружили с русскими, бывало, доходило дело до совместных браков. А мы, ребятишки, даже и не замечали, кто какой национальности: казашата были простодушные и бесхитростные, не подводили товарищей, и когда, случалось, мы дрались улица на улицу, они никогда не объединялись между собой, а бились с обеих сторон лихо и самозабвенно, особо не задумываясь над «национальными вопросами».

Так вот, эти странные люди внешностью напоминали казахов. Они зашевелились от окрика мужика в черной борчатке, видать, их начальника, стали приподниматься и сползать с розвальней на снег, а тех, которые продолжали лежать неподвижно, этот начальник грубо стаскивал за шиворот или даже пинал ногами.

Такого обращения с людьми мы никогда не видели, и стояли, разинув рты. Приезжих стали загонять в контору (кроме начальника в борчатке здесь было несколько русских милиционеров, которых мы сразу не распознали, потому что они тоже были укутаны в огромные тулупы).

Вначале приехавшие показались нам до странности одинаковыми в своих желтых шубах, даже на одно лицо. Но потом, приглядевшись, мы определили, что были среди них мужчины и женщины, старые и молодые, даже маленькие детишки были. Их, с головой и ногами закутанных в овчины, взрослые небрежно брали в охапку и несли с собой вместе с какими-то кожаными мешками и кузовами.

И что нас еще поразило — никто, даже детишки, за все время выгрузки не издал ни единого звука, будто это были совсем не люди, а какие-то бессловесные твари. Удивило и то, как они могли все уместиться в нашей маленькой конторе. Наверное, набились, как сельди в бочку.

Да, было чему удивляться с непривычки. Уже к вечеру стали известны некоторые подробности: приезжие оказались калмыками откуда-то с нижневолжских степей. Как объяснил вездесущий Ванька Гайдабура, это были предатели Родины и враги народа. Не больше, не меньше. За предательство их выгнали из родных мест и пригнали к нам, в Сибирь.

— Говорят, оне колодцы закапывали, когда наши бойцы в ихних степях отступление вели. Штобы, значит, бойцы гибли без воды. И скот весь прятали, морили их голодом… Не верите? Вот вам крест во все пузо! — и Ванька «осенил» крестом свой тощий живот.

Несколько дней калмыки жили в конторе, пока для них оборудовали давно пустовавший колхозный свинарник, что стоял на отшибе деревни. Свинарник был литой из самана, в нем наскоро слепили кое-какие глинобитные печи, сделали в два яруса нары, вместо матрацев и всяких там одеял-подушек привезли несколько возов соломы — живи, не хочу!

Всему населению — и нам, ребятишкам, особенно — общаться с калмыками запретили строго-настрого. Ходили слухи, что их шубы, которые они не снимали с себя ни днем, ни ночью, кишели вшами, и потому, мол, от калмыков можно было запросто схлопотать любую заразу. Говорили также, что париться в бане им не позволяет религия, и когда в райцентре погнали их мыться в общественную баню, то они не пошли туда даже под угрозой милицейских пистолетов.