Светозары (Трилогия)

— Какое ноне мясо? — вздохнула бабушка Федора, развязывая свой узелок с овсяными лепешками. — Уж и позабыли давно, как оно пахнет…

— А ему лишь бы жубошкалить, — обидчиво прошамкала хозяйка. — Штарый — он ить как малый. Из ума-то выжил…

И правда: дедушка Арсентий походил на шаловливого, капризного ребенка. Он то подшучивал над своей старухой, то покрикивал на нее, и наблюдать это было смешно: ведь Жужилка не только была годами, но и внешне выглядела моложе бабушки Федоры — гладкая, круглолицая, — и старухой-то называть еще неудобно, а уж рядом с дедушкой совсем казалась внучкой, только вот зубы потеряла где-то прежде времени.

После обеда легли отдохнуть — мы с бабушкой совсем нынче мало спали, а в ночь надо было ехать домой. Я улегся на прохладном глиняном полу, старухи умостились на топчане, а дедушка Арсентий ушел на улицу, сказав, что належаться успеет на том свете, надоест еще.

— Как он счас? — шепотом спрашивала бабушка Федора у мачехи.

— Жу-жу-жу, — слышалось в ответ.

— Да неужто и счас вспоминает? — встревожилась бабушка. — Раньше-то не выказывал… Можа, и думал, да при себе держал, когда умом-то покрепче был. А теперь у него, как у пьяного али как у ребенка — што на уме, то и на языке…

Смысл этого загадочного разговора стал мне вскоре ясен. Не дав нам подремать и часа, в избу вошел дедушка Арсентий, сердито забубнил, будто про себя:

— Спит себе — и в ус не дует. А об обеде подумала? Чем гостей угошшать? То-то што не родная матушка — сразу видать… Хрестинья, покойница, та бы счас на одной ноге вертелась, с-под земли достала каких ни на есть харчишек…

Упреки эти относились, конечно, к Жужилке, а в пример ей дед ставил свою первую жену Хрестинью, бабушки Федоры родную мать, которая умерла назад тому с полвека. Вот аж когда аукнулась первая-то любовь! Больше того, позже бабушка Федора рассказала мне, что прадед мой Арсентий после смерти прабабки Хрестиньи, будучи сам в полном здравии и силе, перебрал много всяких «старух», все искал «такую, как Хрестинья», да, видно так и не нашел: двух совсем одинаковых людей на свете не бывает. А уж какая «такая» была эта Хрестинья, что в ней таилось такого, что запало в душу на всю долгую жизнь — это деду одному известно. Бабушка же Федора утверждала, что мать помнится ей самой обыкновенной женщиной, не шибко и красивой, и с «карахтером» далеко не ангельским… Но шире и глубже познавая мир, я уже знал, что случаются в жизни подобные штуки, которые трудно объяснить умом, а сердцем проникнуть еще не дано, и потому остается только развести руками: чего, мол, не бывает на свете?

5

Несмотря на обидные упреки старика, хозяйка, конечно, при всем желании, не могла достать даже «с-под земли» ничего, кроме той же лебедяной похлебки, и дедушка Арсентий предложил:

— А не порыбачить ли нам? Авось повезет, дак и домой гостинчик вам будет, кулига тебе греха!

— Да уж рыбак из тебя. И вешло не подымешь…

— А унучек-то зачем, Серега-то?!

Мы отправились на берег. Дедушка Арсентий мелко семенил рядом, объяснял:

— Отрыбачил я свое, шабаш. Все тело изжил, изработал — гли-кось, усох, как рыбешка на солнышке… Жужилка-то могутна ищо, с ей бы можно вдвоем-то, да воды боится, как черт ладана… Вот и пришлось на старости-то лет выглядывать из чужих рук… Кабы Хрестинья, родная твоя прабабка, жива была, рази до этого бы дошло?

— А сколько ей было б теперь лет? — спросил я.

— Хрестинье-то? — дедушка даже остановился, как бы удивившись моему вопросу. — Дак, почитай, стока, скока теперяча мне — сотня.

— Ну вот… Какая бы из ней была теперь рыбачка? — по-взрослому рассудил я.

— Не скажи, парень! — загорячился старик. — Она ведь в одиночку невод могла завести… Супроть любой бури на лодке управлялась!

Я догадался, что спорить с дедушкой бесполезно: он с трудом уже отличает прошлое от настоящего.

Мы спустились к воде, погрузили в лодку нехитрые рыбацкие снасти. Столкнули ее по хрустящему песку. Лодка была длинная и узкая, хорошо просмолена и на воде держалась легко и вертко, как подсолнечная скорлупка. Я сел за весла. Ржавые уключины противно заскрипели. Дедушка Арсентий поплескал на них водою, присмотрелся к моей не очень-то ловкой гребле.

— Ты так вот, с потягом, — сказал он и положил свои ладони сверху на мои, показывая. Руки у него были костлявые и цепкие, как птичьи лапки.

Вскоре я наловчился: лодка пошла ровнее, у бортов зажурчала вода, весла не брызгали, от них завивались в глубину темные воронки. Старик сидел напротив, пошевеливал кормовым веслом, смотрел куда-то через меня пустыми слезящимися глазами, жевал бескровными синими губами. О чем он думал, что мерещилось ему там, за моей спиной? Может, эта неведомая теперь никому, жившая полвека назад, загадочная прабабка моя по имени Хрестинья? И таким жалким показался мне дед в своей почали и в своем одиночестве! И я, вспомнив рассказы о нем, спросил:

— Правда, что ты видел царя, дедушка?

— Каво? — он очнулся, огляделся по сторонам, приходя в себя.

— Бабушка Федора сказывала — самого царя ты видел. Какой он, страшный?

— Эт почему страшный-то?