Свежеотбывшие на тот свет

Пруссаков подымается, он тогда отпускал тонкие ниточки усов. Мы обмениваемся рукопожатием.

Начинаем разговаривать. Что-то он обо мне слышал. Я о нём – никогда. Нам предстоит сидеть лицом к лицу.

У него такой короткий семитский подшёрсток на голове. Это 1975 год, август, кажется. Мы совсем молоды оба. Нам по 32 года. Всё ещё впереди. Жизни, которые предстоит прожить.

Затем всё быстро понеслось. «Новое русское слово» гордилось тем, что мы были единственной русскоязычной ежедневной эмигрантской газетой. Тираж у нас был где-то около 35 тысяч экземпляров, и газета продавалась в киосках. Нужно было подойти и спросить «ХОБО». Почему «ХОБО»? А это по первым буквам первого слова названия газеты «НОВО…». По-американски они читались как ХОБО.

Валька носил светлые брюки предпочтительно кофейного цвета и рубашки темнее брюк с мстительными узорами по ним. Я называл его рубашки кошерными. Он тоже часто приходил на работу с зонтом. Когда мы шли по улице, нас можно было принять за вполне респектабельных молодых бизнесменов, кто мог догадаться, что у нас в головах?

У него была энергичная жена Люда и дочка. Вот как звали дочь, не помню. Энергичная жена Люда уже успела найти себе состоятельного венгра, они с Валентином находились в состоянии развода, но жили ещё вместе. Один раз я у них был в Бруклине (вот написал, что в Бруклине, а может, это был Квинс?), второй раз не захотел, поскольку там, у него дома, было невесело.

Мы оба уже ненавидели Америку (хотя ещё и пытались в ней как-то устроиться), потому что Америка ненавидела таких, как мы.

У меня на Лексингтон, вблизи 34-й улицы, жили стада тараканов, они даже ходили у нас с Еленой по лицу, хотя Лексингтон, 233 (по-моему, это был мой адрес) считался по нью-йоркским меркам неплохим адресом.

У него тяжёлая, из фанерита мебель, пожертвованная семье еврейской организацией, плаксивая дочь и злая жена там у него в Бруклине, и призрак этого венгра делали его жизнь хмурой, и потому мы с ним с работы не спешили. Здоровенный, руки в типографской краске, всклокоченный начтипографии Валера Вайнштейн удивлялся, обнаружив нас в пустой редакции глубоко после 18 часов: «Вы ещё здесь, интеллигенция?»

У меня красавица-жена пропадала, бегая по апойнтментам с фотографами. Она изрядно похудела, серо-голубые глаза горели упорством и злостью. Ничего вроде ещё не предвещало раскола семьи, но проницательный старый Яков Моисеевич не раз намекал мне ироническими вопросами на несчастливое будущее, которое меня ожидает:

– Как Елена? Всё по фотографам?

– Да, Яков Моисеевич, портфолио делает.

– Портфолио, портфолио… смотрите, провороните жену…

Дни наши проходили в корректуре запоздалых новостей, переводимых из американских газет, и в корректуре сочинений наших соотечественников. Так у нас в газете печатался приключенческий роман писателя 2-й эмиграции под названием «Царица Тамара».

Валька был более или менее таких же убеждений, что и я. Лишь более циничен, чем я, поскольку успел пожить в Израиле, где перестал быть сионистом.

У него был, впрочем, один недостаток: зловонное дыхание. Я спросил его как-то о причине, он, тяжко вздохнув, сообщил, что такова особенность его печени.

Отсюда – туда, я умиляюсь нам, ему и мне, молоденьким идеалистам, нас ещё ожидали самые главные испытания нашей жизни, и это не были крушения наших семей.

Пользуясь случаем, упомяну здесь интереснейшую деталь. В рассказе «Коньяк “Наполеон”», где Валька Пруссаков выведен под псевдонимом Львовский, прототипом психопата-линотиписта Кружко послужил убийца полпреда Войкова – Борис Коверда. Может быть, кто-то мне и рассказывал, кто таков наш линотипист, но убийца не произвёл на меня впечатления, и я запамятовал. Предположение о том, что моим «Кружко» в реальности был Коверда, высказал несколько лет тому назад мой товарищ Данила Дубшин. Мы проверили и перепроверили биографию Коверды. Да. Он работал линотипистом в «Новом русском слове» в одно время со мной. Так что «Кружко» в «Коньяк “Наполеон”» – Коверда. Умер Коверда в 80 лет, в 1987 году. А полпреда Войкова он убил в 1927 году, то есть ещё шесть десятков лет прожил.

Моя трудозанятость в «Новом русском слове» не оказалась длительной. После того как Яков Моисеевич Седых опубликовал в «ХОБО» мою статью «Разочарование» в конце ноября того же 1975 года, на Седых началось давление, чтобы он меня уволил. Что и произошло где-то в январе 1976 года. Корректором, по правде говоря, я был никудышным. Вальке приходилось порой перечитывать тексты после меня.

В марте 1976 года я поселился в отеле Winslow в убогом номере, где едва умещалась кровать. Соседом по коридору у меня был великолепный Эдик Гут. К нам на 16-й этаж приходили одинокий Валька, одинокий хромоногий Цветков, одинокий эмигрант Лёшка Тиммерман и многие другие замечательные люди.

Прилагаю здесь, по-моему, чудесный и живой рассказ о том времени, о нашей демонстрации против газеты «Нью-Йорк Таймз».