Священная книга оборотня

Велоразведка дала еще один результат. Возвращаясь домой, я поехала по незнакомой дорожке и обнаружила удивительное место, куда не попадала раньше. Это был обширный пустырь, даже скорее поле, скатывающееся одним краем к речушке и окруженное лесом. Поле пересекали тропинки, а на ведущем к реке склоне был велосипедный трамплин — крутая земляная насыпь, укатанная множеством шин. Я не решилась прыгнуть, а только медленно въехала на него, представляя себе, каково это — разогнаться и взмыть в воздух. Но уверенности, что я смогу приземлиться, у меня не было.

Недалеко от трамплина обнаружилась странная скульптурная композиция. В землю были врыты несколько серых бревен разной длины. Их обструганные верхушки изображали лица воинов. Бревна воины стояли вплотную друг к другу, а вокруг них размещались грубые прочные лавки. По периметру стояло четверо ориентированных по сторонам света П-образных ворот, таких же серых, мощных и растрескавшихся. Все вместе напоминало бревенчатый Стоунхендж, уже пострадавший в битве с вечностью: бревна были изуродованы кострами, которые разводила прямо на них местная шпана. Но, несмотря на черные пропалины и множество пустых бутылок из-под пива, в этом объекте была красота и даже какое-то зыбкое величие.

Я села на одно из бревен, уставилась на красный круг солнца (такие закаты бывают в Москве только в мае) и ушла в мысли о прошлом. Мне вспомнился человек, которого я встретила больше тысячи лет назад — его звали Желтый Господин, по названию Желтой Горы, на которой стоял его монастырь. Я провела в беседе с ним всего одну ночь, а запомнила этот разговор навсегда — стоило закрыть глаза, и я видела лицо Желтого Господина так отчетливо, словно он был рядом. А ведь сколько было людей, с которыми я сталкивалась многие годы изо дня в день — и от которых в моей памяти не осталось даже тени… Сестричка И тоже знала Желтого Господина, подумала я. Интересно, помнит она его? Надо будет спросить.

В этот момент зазвонил мобильный.

— Алло, — сказала я.

— Здравствуй, рыжая.

Я не поверила своим ушам.

— Сестричка И? Просто чудеса. Я только что о тебе думала…

— То-то у меня хвост чешется, — засмеялась она. — Я уже в Москве.

— Где ты остановилась?

— В гостинице «Националь». Что ты делаешь завтра в час дня?

*

Я боялась проблем при входе в «Националь», но никто из секьюрити не обратил на меня внимания. Возможно, дело было в том, что меня ожидала похожая на шарфюрера СС девушка-администратор с табличкой «valued guest of Lady Cricket-Taylor», которая проводила меня к одному из люксов. Не хватало только почетного караула с оркестром.

И Хули встретила меня, сидя на полосатом диване в гостиной номера. Меня мучило подозрение, что я уже встречалась в этом помещении с каким-то клиентом, не то бизнесменом из Южной Кореи, не то оружейным арабом. Но дело могло быть просто в полосатом диване, такие здесь во многих номерах. Увидев меня, сестричка встала навстречу, и мы нежно обнялись. В ее руках появился прозрачный пластиковый пакет.

— Это тебе, — сказала она. — Недорого, но изящно.

В пакете была майка с британским флагом и русско-английской надписью:

КОКНИ

COCKNEY

— Это в Лондоне продают, — сказала она. — На всех языках. Но на русском получается особенно мило.

И она тихо захихикала. Я не могла удержаться и засмеялась тоже.

И Хули выглядела в точности так же, как в двадцать девятом году, когда она приезжала в Россию по линии модного тогда Коминтерна. Только сейчас ее стрижка казалась чуть короче. Одета она была, как всегда, неподражаемо.

Последнюю тысячу лет стиль И Хули не менялся — это был предельный радикализм, замаскированный под утилитарную минималистичность. Я завидовала ее смелому вкусу — она всегда опережала моду на полшага. Мода циклична, и за долгие столетия сестренка И наловчилась кататься на волнах этих циклов с мастерством профессионала по серфингу — каким-то чудом она постоянно находилась в точке, угадать координаты которой пытаются все дизайнеры одежды.

Вот и сейчас на ней была умопомрачительная жилетка, похожая на огромный патронташ со множеством разноцветных накладных карманов, расшитых арабской вязью и оранжевыми словами «Ka-Boom!». Это была вариация на тему пояса шахида — каким его сшил бы японский дизайнер-либертен. Вместе с тем вещь была очень удобной — сумка обладателю такой жилетки была ни к чему.

— Не слишком ли смело для Лондона? — спросила я. — Никто не возмущается?

— Что ты! У англичан все силы духа уходят на лицемерие. На нетерпимость не остается.

— Неужели все так мрачно?

Она махнула рукой.

— Лицемерие по-английски «hypocrisy». Я бы ввела новый термин — «hippopocrisy», от «гиппопотам». Чтоб обозначить масштабы проблемы.

Я терпеть не могу, когда дурно отзываются о целых нациях. По-моему, так поступают или неудачники, или те, у кого нечиста совесть. Неудачницей сестричку И никак не назовешь. Но вот насчет совести…

— А почему бы тебе первой не перестать лицемерить? — спросила я.

— Тогда это будет цинизм. Еще неизвестно, что хуже. В общем, в чулане темно и сыро.

— В каком чулане?