Священная война. Век XX

Сестра и двое санитаров прилегли за камнями. Если бы Сабуров не сказал «не лезьте», они бы сейчас поползли вперёд, но им это запретили, и они были довольны, что можно ещё десять минут пролежать здесь.

Позади, одна за другой, разорвалось несколько мин.

   — Последний налёт перед ночью делают, — сказал Масленников. — Верно, Алексей Иванович?

   — Да, — согласился Сабуров.

   — Говорят, по Волге сплошное сало идёт.

   — Говорят.

Сабуров откинулся на камни, повернул лицо вверх и только сейчас заметил, что снег всё не перестаёт идти. Мокрые хлопья его приятно холодили разгорячённое лицо.

   — Повернись так, — сказал он Масленникову.

   — Как?

   — Как я.

Масленников тоже лёг на спину. Сабуров видел, как ему на лицо падают снежинки.

   — Как думаете, долго будет сало идти?

   — Не знаю, — сказал Сабуров. — Связь ещё не установлена с Ваниным?

   — Нет, всё ещё порвана.

   — Оставайся пока тут, я пойду.

   — Подождите, — попросил Масленников. — Сейчас стемнеет.

   — Я тебе не медсестра.

Сабуров вылез из окопа, перепрыгнул через обломки и, укрываясь за стеной дома, пошёл назад, к командному пункту батальона.

XVII

   — С полком восстановили связь, — порадовался Ванин, когда Сабуров вошёл в блиндаж.

   — Ну?

   — Ремизова отрезали.

   — А что думают делать?

   — Не говорили. Наверное, от Проценко приказания ждут.

Они помолчали.

   — Выпьешь чаю?

   — А разве есть?

После всего только что пережитого казалось, что ничего обыкновенного, привычного на свете уже нет.

   — Есть. Только остыл.

   — Всё равно.

Ванин поднял с пола чайник и налил в кружки.

   — А водки не хочешь?

   — Водки? Налей водки.

Ванин вылил чай обратно в чайник и налил по полкружки водки. Сабуров выпил её равнодушно, даже не почувствовал вкуса. Сейчас она была просто лекарством от усталости. Потом Ванин опять полез за чайником. Они медленно пили остывший чай. Говорить не хотелось. Оба знали: сегодня произошло то, о чём во фронтовых сводках потом напишут: «За такое-то число положение значительно ухудшилось» или просто: «ухудшилось». Выпив чаю, они ещё помолчали. Давать распоряжения на завтра было рано, а о том, что уже было и прошло, говорить не хотелось.

   — Хочешь радио послушать? — спросил Ванин.

   — Хочу.

Ванин сел в углу и стал настраивать старенький приёмник. Вдалеке заиграла музыка, но сразу кончилась. Ванин покрутил регулятор, но приёмник молчал. Потом они услышали обрывки не то болгарской, не то югославской передачи, слышались знакомые, похожие на русские и в то же время непонятные слова.

   — Ничего не получается, — посетовал Ванин.

На Москву поставь.

Ванин, покрутив регулятор, довёл до чёрточки с надписью «Москва». Оба прислушались. В приёмнике стоял какой-то долгий, незатихающий треск; они не сразу поняли, что это аплодисменты. Потом из этого треска и гула возник совсем близкий голос человека, который, видимо, волновался.

   — Заседание Московского Совета депутатов совместно с партийными и советскими организациями объявляю открытым. Слово для доклада имеет товарищ Сталин.

Снова начались аплодисменты.

   — Разве сегодня шестое? — удивился Сабуров.

   — Как видишь.

   — Мне с утра казалось, что пятое.

   — Откуда же пятое? — сказал Ванин. — Именно шестое. В прошлом году тоже не пропустили.

   — Я в прошлом году не слышал. В окопах лежал.

   — А я слышал, — сказал Ванин. — Тогда же у нас здесь была мирная жизнь. Мы за москвичей тревожились. Стояли здесь у репродукторов и слушали.

   — Да, тогда вы за москвичей, теперь они за нас, задумчиво сказал Сабуров и вспомнил ту первую речь Сталина в начале войны, в июле.

«К вам обращаюсь я, друзья мои!» — сказал тогда Сталин голосом, от которого Сабуров вздрогнул.

Кроме обычной твёрдости, была тогда в этом голосе какая-то интонации, но которой Сабуров почувствовал, что сердце говорящего обливается кровью. Это была речь, которую он потом на войне несколько раз вспоминал в минуты самой смертельной опасности, вспоминал даже не по словам, не по фразам, а по голосу, каким она была сказана, по тому, как в длинных паузах между фразами булькала наливаемая в стакан вода. И ему казалось с тех пор, что именно тогда, слушая эту речь, он дал клятву сделать на этой войне всё, что в его силах. Он думал, что Сталину тяжело и в то же время что он решил победить. И это соответствовало тому, что чувствовал тогда сам Сабуров; и ему тогда тоже было тяжело и он тоже решил победить любой ценой.

Аплодисменты продолжались. Сабуров придвинулся вплотную к самому радио, тесня плечом Ванина. Сейчас ему было интересно не только то, что скажет Сталин, но и как скажет. Аплодисменты были так громки, что на секунду Сабурову показалось, что всё это происходит тут, в блиндаже. Потом в репродукторе послышалось откашливание, и неторопливый голос Сталина сказал:

   — Товарищи...