Священная война. Век XX

Сталин говорил о ходе войны, о причинах наших неудач, о числе немецких дивизий, брошенных на нас, но Сабуров всё ещё не вдумывался в смысл слов, а слушал интонации голоса. Ему хотелось знать, что сейчас на душе у Сталина, какое у него настроение, какой он сейчас вообще, как выглядит. Он искал в голосе интонации, знакомые ему по той речи, которую он слушал в июле сорок первого. Но интонации были другие. Сталин говорил отчётливее, чем тогда, и более низким, спокойным голосом.

Перед концом речи, когда Сабуров уже душевно успокоился, когда он почувствовал, что и то, как Сталин говорит, и голос, которым он говорит, — всё это даже не совсем понятно почему, но вселяет в него, Сабурова, спокойствие, он особенно отчётливо услышал одну из последних фраз:

«Наша вторая задача в том именно и состоит, чтобы уничтожить гитлеровскую армию и её руководителей», — медленно, не выделяя слов, сказал Сталин и сделал паузу, прерванную аплодисментами.

Ванин и Сабуров долго молча сидели у приёмника.

То, что Сабуров только что услышал, казалось ему необычайно важным. Он мысленно представил себе, что этот голос звучит здесь не сейчас, когда всё затихло, а час назад, когда он был рядом с Масленниковым среди ещё не прекратившегося адского грохота боя. И когда он подумал об этом, спокойный голос, услышанный им в репродукторе, показался ему удивительным. Тот, кто говорил, хорошо знал обо всём, что происходит здесь, и всё-таки его голос оставался совершенно спокойным.

   — И в самом деле, ведь победим же мы их в конце концов! — неожиданно для себя вслух сказал Сабуров. — Ведь будет же это? А, Ванин?

   — Будет, — сказал Ванин.

   — Когда я из медсанбата уезжал, мне один врач сказал, что на Эльтон и вообще по всей ветке массу войск гонят, и пушек, и танков, и всего. Я тогда не поверил ему, а сейчас думаю: может, и правда?

   — Возможно, что и правда.

   — А нам не дают ни одного человека, — пожаловался Сабуров.

   — Проценко дал, пока тебя не было, тридцать человек.

   — Но это из своих же тылов, тришкин кафтан. А кроме этого?

   — А кроме этого — ничего.

Ванин покрутил регулятор. Откуда-то что-то кричали на иностранных языках, потом заиграла какая-то незнакомая музыка. Сабурова вдруг охватила грусть.

   — Играют. Странно, что есть ещё что-то на свете. Города какие-то, страны, музыка.

   — Что же странного?

   — Нет, всё-таки странно. Хотя, конечно, ничего странного нет. А всё-таки странно...

В блиндаж влез Масленников, грязный, мокрый, замерзший. Он почернел и похудел за этот день. Щёки у него ввалились, но глаза блестели, и было в них что-то неистребимо юношеское, чего всё ещё никак не могла погасить война, не сияв пилотки, он попросил закурить, два раза затянулся, сел, откинулся к стене и мгновенно заснул.

   — Устал, — Сабуров снял с него пилотку, приподнял его ноги с пола и положил на койку. Масленников не просыпался. Сабуров погладил рукой по волосам.

   — Спит. Думаю его к Герою представить. Как ты считаешь, Ванин?

   — Не знаю, — пожал плечами Ванин. — Хлопец он хороший, но на Героя...

   — На Героя, на Героя, — сказал Сабуров. — Непременно на Героя. Что, Герой только тот, кто самолёты сбивает? Ничего подобного. Он как раз и есть Герой. Обязательно представлю, и ты подпишешь. Подпишешь?

   — Раз ты уверен, подпишу.

   — Подпишем, — сказал Сабуров, — и чем скорее, тем лучше. При жизни всё это надо. После смерти тоже хорошо, но так, главным образом для окружающих. А самому тогда уже всё равно.

Затрещал телефон.

   — Сабуров слушает. Что делаю? Спать собираюсь. Слушаюсь, иду... Попов говорит, что Проценко меня к себе вызывает. К чему бы это?

Он вздохнул, надел ватник, тряхнул руку Ванину и вышел.

XVIII

Над передним краем немцев совсем близко полукольцом висели сигнальные белые ракеты. Сабуров шёл рядом с автоматчиком, спотыкаясь и чувствуя, что засыпает на ходу.

   — Погоди, — сказал он на середине пути. — Дай сяду.

Он присел на обломки и с горечью подумал, что начинает уставать не той усталостью, которая приходит каждый день к вечеру, а длинной, непроходящей, которой больны уже многие люди, провоевавшие полтора года. Они посидели несколько минут и пошли дальше.

Проценко они нашли не сразу. Их не предупредили, а он, оказывается, за эти четыре дня, что у него не был Сабуров, переместился. Теперь его командный пункт был, как и у Сабурова, в подземной трубе, но только в огромной, одной из городских магистральных труб, спускавшихся к Волге.

   — Ну, как тебе нравится моё новое помещение, Алексей Иванович? — спросил Проценко у Сабурова. — Хорошо, правда?

   — Неплохо, товарищ генерал. И, главное, пять мет ров над головой.

   — Как бомба ударит, только посуда в доме сыплется, а больше ничего. Садись, как раз к чаю!

   — Сабуров, обжигаясь, выпил кружку горячего чая. Он с трудом удерживался от того, чтобы не клевать носом при генерале.

   — Ты всё на прежнем месте? — спросил Проценко.

   — Да.

   — Значит, ещё не разбомбили?

   — Выходит, так, товарищ генерал.

Сабуров заметил, что во время всей этой болтовни Проценко внимательно присматривается к нему, так, словно видит впервые.

   — Как себя чувствуешь?

   — Хорошо.