Священное ремесло. Философские портреты

Создание целостной философской системы, в рамках которой книга Имагинативный Абсолют, мыслилась им началом того пути, что, оттолкнувшись от эллинской мифологии, должен был пройти по главным вершинам мировой мысли и культуры. Здесь при жизни его постигла полная неудача – рукописи его погибали дважды, автора их даже не пустили на порог того, что называлось в его время мыслью.

Другой сюжет – «странствования по душам» (по формуле Шестова) – те загадывания и разгадывания загадок отдельных мыслителей и художников, которые должны были иллюстрировать его метод проникновения в тайны их замыслов. От тех странствий осталось несколько блестящих экскурсов – об Эмпедокле, Гельдерлине, Лермонтове, Братьях Карамазовых. Но подобных «странствий» замышлялось много больше.

Третий замысел был собрать, откомментировать и переосмыслить весь свод античной лирики как единое целое. Замысел был более крупным, чем создание еще одной большой антологии – 2000 стихотворений, 135 авторов-переводчиков, включая и составителя, чьи переводы – одни из лучших – намерение Я.Э. шло гораздо дальше: вернуть столь любимую им античность в мир русской культуры, соединить две страны, которые были для него родными. Замысел был осуществлен, но при жизни автора не реализован, за исключением небольшого томика собственных его переводов и комментариев к ним: Поэты-лирики Древней Эллады и Рима, вышедшей еще в 1931 году.

Четвертая линия – собственная его проза, самым важным произведением которой был Сожженный роман, написанный в 20-х годах, обнаруживший неожиданные переклички с Мастером и Маргаритой. Эту книгу сам Голосовкер считал сначала сожженной, а затем просто сгоревшей. Самой пронзительной перекличкой стала знаменитая фраза «рукописи не горят», что и неожиданно подтвердилось именно с этой, какими-то обстоятельствами спасенной рукописью, о чем автор так и не узнал до конца жизни. Он всегда говорил о ней как о безнадежно утраченной. К этой же прозаической линии относится краткий, но столь исповедально яркий и покоряющий Миф моей жизни. Сюда же вписывается тема Голосовкера-переводчика философской и поэтической прозы; на память приходят прежде всего мастерские его переводы Заратустры Ницше и Гипериона Гельдерлина. «Какой солнечный текст», – говорил он о Гиперионе.

Не забыть и объемистого тома стихов, оставшегося в полном забвении (и, видимо, уже обреченного на него), за исключением юношеского (и наименее интересного) сборника Сад души моей.

Наконец та часть его творчества, на чью долю выпал наибольший литературный «успех», но которая как раз менее всего интересовала автора: Сказания о титанах, эти пересозданные или изобретенные им мифы, удивительно пластичные и в то же время целиком авторские и при этом подкупающе подлинно эллинские. Подлинность их и по сей день сбивает с толку читательское воображение: сказания легко принимаются за еще один талантливый пересказ чего-то уже известного. Между тем по жанру они гораздо ближе Властелину колец или Хроникам Нарнии, чем Мифам Древней Греции Куна.

Я думаю, замыслов, «сюжетов», текстов было на самом деле больше. Только через 30–35 лет после кончины автора книги его стали выходить и даже переиздаваться. Но хоть «рукописи не горят», настоящее признание редко согревает их. Бессмертие бывает нужно автору живым, причастным его здешней жизни, а не потусторонним, лишь «уважающим память». Иногда книги рождаются уже седыми, почтенными памятниками, они уже не вписываются в новую эпоху, не вызывают в ней «брожения умов». Случайными, хоть и почетными гостями приходят они на чужое новоселье.

Был еще один интимный уголок творчества Голосовкера, куда он особенно любил заглядывать (это седьмой сюжет), и где, как в теплице, он выращивал свои замыслы, которые засевались семенами афоризмов, набросков, черновиков. Предполагалось, что все эти всходы когда-нибудь разрастутся, составят, может быть, не одну книгу. Книга эта осталась в его и по сей день неразобранном архиве, в соседстве с рукописями, которые, как известно, не горят.

Вероятно, после него осталось еще множество писем, которые часто бывают интересней всего.

XIII

Последнее, что я помню в один из последних месяцев его жизни: лицо, до недавних «нормальных» дней еще отмеченное резко очерченной красотой и породой, ставшее теперь почти страшным, искаженное судорогой и кровоизлиянием в глаз, сгорбленную фигуру в дверях и прижатую к груди рукопись Имагинативного Абсолюта[268], его хрупкое здешнее бессмертие в ветшающих листочках. Ныне оно стало такой уязвимой, обреченной вещью, с которой он не расставался ни на минуту, пряча под матрацем койки своей палаты (чтобы не украли!). Он взял эту рукопись с собой, когда провожал меня до лестницы, до запертой больничной двери.