Священное

Urbs Sion unica, mansio mystica, condita caelo,
Nunc tibi gaudeo, nunc tibi lugeo, tristor, anhelo.
Te, quia согроге non queo, pectore saepe penetro;
Sed саго terrea, terraque carnea, mox cado retro.
Nemo retexere nemoque promere sustinet ore,
Quo tua moenia, quo capitolia plena nitore.
Id queo dicere, quomodo tangere pollice coelum,
Ut mare currere, sicut in aère figere telum.
Opprimit опте cor ille tuus tecor, о Sion, о pax.
Urbs sine tempore, nulla potest fore laus tibi
mendax. О nova mansio, te pia concio, gens pia munit,
Provehit excitât auget identitat efficit unit.[36]

Град мой единственный, Град мой таинственный, зыблющий светы!

Он примерещится, и вострепещется сердце: «о, где ты?»
Ты воздыхающим, изнемогающим успокоенье,
Душам ревнующим, света взыскующим вечное рвенье.
Там не кончается, полною чается, полною зрима
Невозмутимая, неизъяснимая радость Солима!
Лавры отрадами, кедры прохладами благостно веют,
Стены топазами и хризопразами сладостно рдеют.
Яшмы сияние, лалов пылание, свет сердолика —
Свет милосердного и благосердного Божьего Лика.
Нет там ни времени, нет там ни бремени, ни воздыханья,
Но в бесконечности плещущей вечности преизлиянья.[37]

Или:

Блаженнейшая сущность, бесконечная сладость,
Бездна всесовершенного наслаждения,
Вечное великолепие, роскошнейшее солнце,
Не знающее ни изменения, ни перемен.

Или:

О, тот, кто утонул бы
В бездонном море божества,
Того полностью оставили бы
Забота, тревога и скорбь.

6. Здесь живо ощущается это «большее» fascinans. Оно живет также в напряженнейших восхвалениях святых даров, которые повторяются во всех религиях спасения. При этом оно повсюду оказывается в странном противоречии с бросающейся в глаза бедностью и детской наивностью образов или понятий, в которых выражено fascinans. Это чувствует каждый, кто вместе с Данте странствовал через ад, чистилище, небо и райскую розу в постоянном напряженном ожидании, когда же наконец упадет занавес. Он падает, и мы почти ужасаемся — как же мало остается:

Nella profunda е chiara sussistenza
Dell' alto lume parvermi tre giri
Di tre colori e d'una continenza.

Я увидал, объят Высоким Светом

И в ясную глубинность погружен,
Три равноемких круга, разных цветом,
Один другим, казалось, отражен

(Рай, XXXIII, 115–118)

Для того ли мы столько прошли, спросит «естественный человек», чтобы увидеть три цветных круга? Но от возбуждения у зрителя все еще стучат зубы — пока он помнит о чудовищном позитивном содержании увиденного, пусть недостижимого ни для какого concetto, но именно потому пережитого чувством:

Oh, quanto è corto il dire e come fuoco
Al mio concettol

E questo, a quel ch'io vidi,E tanto che non basta a dicer poco.

О, если б слово мысль мою вмещало, —

Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало!»

(Рай, XXXIII, 121–123)