«Священные войны» Византии

«Голосом и решением благочестивых пресвитеров и диаконов и всего почтенного клира, и святого синклита, и христолюбивого населения этого богохранимого царствующего града, божественная благодать, вся немощная врачующая и недостаточествующая восполняющая, поставляет Германа, святейшего предстоятеля митрополии кизикийцев, епископом этого богохранимого и царствующего города», – гласит грамота об избрании св. Германа (715—730) патриархом Константинополя 11 августа 715 г.[959]

Подытоживая эту краткую историческую справку, заметим, что в целом задача, которую ставили перед собой папа Агафон и папа Лев II, не была решена в желательном для Рима формате. И чем дальше шло время, тем все напряженнее становились отношения между двумя самыми величественными столпами Православия – Римом и Константинополем.

И это противостояние, как мы вскоре увидим, вскоре вылилось в перенесение спора в область церковной каноники и практики, чего никогда не случалось ранее, где обе стороны (в первую очередь Константинополь) принялись искать аргументы для низвержения авторитета своего конкурента на властном поприще. Вторым негативным явлением, порожденным непримиримостью позиций спорящих кафедр, стало постепенное стремление Рима политически обособиться от Римских императоров.

XI. Император Юстиниан II (685—695)

Глава 1. Растраченное наследство

Новый 16‑летний император Юстиниан II представлял собой комбинаторное сочетание всех достоинств, присущих представителям династии Ираклидов, и их недостатков. Одаренная личность, человек большого мужества, энергичный и последовательный в достижении поставленных целей, глубоко воцерковленный и православный, для которого определения VI Вселенского Собора являлись безусловной истиной, молодой царь был высокоодаренным правителем, с ясным пониманием государственных потребностей.

Но, увы, ему были присущи и многие пороки. Властолюбивый и жестокий, непоследовательный во внешней политике и нередко принимавший убийственные для Римской империи решения, он совершил немало ошибок, трагически сказавшихся и на судьбе государства, и лично на нем. Все это дало ему дурную славу среди современников и позднейших исследователей, затмившую многие блистательные моменты царствования Юстиниана II[960].

Внешнее положение Византийской империи в то время, когда ее принял Юстиниан II, было на редкость благоприятным. Благодаря военным успехам св. Константина IV восточные границы Римского государства постепенно восстанавливались от арабских набегов. Болгары, хотя и вынудили признать факт их самостоятельного политического существования, все же добросовестно выполняли свои обязательства по мирному договору. Раскол в Церкви был преодолен, и теперь ничто не мешало мирным трудом усилить мощь Римского государства.

Более того, династическая чехарда, царившая в Арабском халифате, позволила еще более упрочить внешнее положение Римской империи. Сын Муавии Язид ибн Муавия внес существенные изменения в политический быт Халифата, перенеся столицу государства в Дамаск, Сирию, где позиции Омейядов были особенно сильны. Разумеется, этим шагом он сразу создал в отношении себя сильную фронду, центр которой располагался в старой столице Халифата Медине. Желая отстоять свою единоличную власть, Язид потребовал от правителя Медины привести к присяге внука пророка Мухаммеда Аль-Хусейна, проживавшего там. Но тот отказался, за что вскоре был предательски обезглавлен; волна возмущения пронеслась по Халифату, едва не сметя Язида с престола. Медина и многие другие города отказались присягать халифу[961].

Но дело заключалось даже не в политическом противостоянии отдельных лидеров, а в самой личности наследника Муавии. На фоне прошлых благочестивых халифов – аскетов и ортодоксальных мусульман, Язид шокировал арабов откровенным пренебрежением предписаний Корана, страстно любил вино, охоту и азартные игры и, напротив, явно не был расположен к ратному подвигу, хотя трусом не являлся. Один из арабских вождей как-то воскликнул в отчаянии: «И мы должны присягать этому, окруженному вечно обезьянами и собаками, попивающему вино, а зачастую совершающего наипостыднейшее?! Что же мы ответим Богу?»[962]