Священный мусор

«Мир захлебывается от лжи. На проблему лжи слишком мало внимания обращали философы…

Лгут не только люди лживые по природе, но и люди правдивые. Лгут не только сознательно, но и бессознательно…

Люди живут в страхе, и ложь есть орудие защиты…

Структура сознания деформируется вмешательством лжи, порожденной страхом…

Существует несколько типов лжи. Но наибольшее значение имеет ложь социальная, утверждаемая как долг. Это она заполняет жизнь государств и обществ, поддерживает цивилизацию, это ею гордятся как предохранением от распада и анархии…

Современным мифам свойственна сознательно организованная ложь. В них нет наивности…

…Ложь, признанная социально полезной, сейчас достигает в мифе столь небывалых размеров и настолько деформирует сознание, что ставится вопрос о радикальном изменении отношения к истине и лжи, об исчезновении самого критерия истины.

…Ложь внушается как священный долг, долг в отношении к избранной расе, в отношении к могуществу государства, в отношении к избранному классу. Это даже не сознается как ложь.

… Ложь может даже казаться единственной истиной…»

Должна признаться, что ненавижу ложь — и большую, государственную, и маленькую, обитающую в нашей частной жизни. Всякий раз, когда я отвечаю по телефону: «Простите, я не смогу прийти во вторник, потому что как раз в этот день занята: у подруги день рождения, уезжаю в командировку, иду на концерт или сижу с внуками», вместо того, чтобы честно сказать, что не хочу сидеть на вашем собрании, что меня не интересуют ваши проблемы и я не расположена тратить на них время… я испытываю глубокое раздражение на самое себя. Говорить правду всегда труднее, чем лгать.

Меня интересует природа лжи, в особенности лжи бескорыстной, которая существует, как бабочка или муравей, бессмысленно и бесцельно, разве что для того, чтобы украсить себя, лгуна, придать себе большее значение, удивить друзей или недругов своими достижениями и победами. И это совсем не просто — честно писать о лжи.

Уроки отца

Мой отец в свободное от работы время был страстным автолюбителем. В рабочее время он также страстно отдавался машинам — сельскохозяйственным. В частности, тракторам. Первый личный автомобиль отец приобрел в пятьдесят пятом году, когда дело врачей, последняя, уже предсмертная затея Сталина, развеялось и благосостояние нашей отчасти медицинской семьи снова укрепилось (маму в 1953 году выгнали с работы в период гонений на еврейских врачей, желающих истребить тайными ядами и убийственными операциями всех вождей коммунизма, а заодно и простых трудящихся). Мама вернулась в свою биохимическую лабораторию, защитила диссертацию по лечению дизентерии у детей и получила прибавку к зарплате. Был куплен подержанный горбатенький «москвич», «переписанный» полностью с германского «опель-кадета».

Теперь отец каждое воскресное утро брал промасленную телогрейку военных времен, когда он работал на танковом заводе, ложился под автомобилем, подстелив телогрейку, и в упоении проводил там весь день до сумерек. Как же он знал все эти железные потроха! Он сам чинил все неполадки, автомобильные соседи постоянно обращались к нему за консультациями, называли шутливо «профессор». Но профессором по сельскохозяйственным машинам он стал значительно позже, в начале восьмидесятых. Тогда у него самого уже была другая машина — «Жигули» — и другая жена. Потом, когда он совсем состарился, эти «Жигули» перешли ко мне, и я, признаюсь, полюбила эту машину так же страстно, как мой отец свою первую.

Развод родителей я приветствовала — и по сей день считаю, что нет в жизни большей гадости, чем плохой брак. Я уже училась в университете, изредка общалась с отцом, и именно в это время он вдруг захотел со мной дружить, чего прежде за ним не наблюдалось. Он выбрал страшно неудачную стратегию — стал рассказывать мне увлекательные истории из своей биографии. Они все были неправдоподобны, рассчитаны на глуповатого двенадцатилетнего мальчика, а не на умненькую восемнадцатилетнюю девочку.

Он рассказывал, как до войны он занимался в летном клубе и, совершая полет на учебном самолете, вышел на крыло, а с земли его заметил начальник этого клуба, генерал, и выгнал его немедленно со словами «авиации тебе не видать!». Правдой в этом рассказе было то, что в авиационный институт его не взяли, но, боюсь, причиной тому было то печальное обстоятельство, что мой отец был сыном «врага народа», который отсиживал свои сроки с перерывами с тридцать первого по пятьдесят четвертый… Но как раз об этом отец никогда не говорил.

Чтобы закончить с темой авиации, придется упомянуть еще об одной истории: в 35-м году в тогдашнем пригороде Москвы разбился самолет «Максим Горький», совершавший экскурсионный полет для ударников труда — инженеров, техников и рабочих авиационного предприятия. Погибло 47 человек. Отец рассказал мне, что он должен был лететь в этом самолете, но уступил свое место другому ударнику.