Святая и грешница

Моя жена получила приглашение. За ней заехали — около восьми вечера под окном прогудел автомобиль. К тому времени я уже сидел за письменным столом под настольной лампой в сто ватт. Я едва взглянул на нее, когда она подошла поцеловать меня, а потом скрылась за дверью.

Теперь я мог спокойно заниматься. С превеликими предосторожностями я приступил к разборке документов. В сравнении с рукописями бумага обертки была, безусловно, позднего происхождения. Бумага с записями была ломкой, требовала осторожного обращения, что для меня, однако, за долгие годы работы стало привычным делом.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. Мужской голос спрашивал мою жену. Он не назвался, но я был почти уверен, что это был директор банка.

Бумаги были написаны на латыни, этим языком я владел неплохо.

Однако читать быстро не удавалось.

Но зато почти сразу же подтвердились мои предчувствия: найденные мною рукописи имели отношение к картине. Это был рассказ о ее происхождении.

Когда около трех часов ночи моя жена пришла домой, я все еще сидел, склонившись под лампой. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке.

Надписи на стене

Сегодня граффити закрасили. Рано утром пришли рабочие с ведрами и огромными щетками. Они работали степенно и неторопливо, весь день возили щетками по стене, квадратик за квадратиком. Теперь в лучах послеобеденного солнца она сияет передо мной своей чистой и невинной белизной. Белизной такой яркости, что глазам становится больно, если долго смотреть. А мне не хватает кричащих красок и кратких надписей в стиле черного юмора.

Тюремный надзиратель утешает меня: «У нас белят два раза в год, — говорит он. — Весной и осенью. Белят, чтобы заманить новых стихотворцев. Подождите чуток, через неделю надписи снова появятся».

Мои опасения оправдались. Заказанные мною документы опять вычеркнуты. Но вино доставляют регулярно, несмотря на то, что кардинал умер. Его преемник, очевидно, в курсе дела и по инерции продолжает придерживаться линии своего предшественника.

Церковь не оставляет меня в покое. Неожиданно объявился мой духовник. Он навещает меня раз в неделю. В восемь вечера по вторникам тюремный надзиратель впускает его ко мне. Он приходит с явной целью добиться от меня покаяния. Но не настаивает. Осторожно присаживается на единственный стул в камере, а я сижу на постели.

Мы немного говорим о погоде. Потом молчим. Я вижу, что ему, как и мне, неприятна эта миссия. Однако он упрямо приходит, вторник за вторником.

Патер сильно постарел, дышит тяжело и с хрипами. Я хорошо помню его еще молодым, когда он с энтузиазмом руководил детским домом. Это он принимал меня, когда я появился там семи лет от роду, не имея ни родственников, ни друзей, никого на белом свете. Конечно, ничего дурного сказать о нем не могу, он всегда был дружелюбен. Но я не любил его. Ни его, ни кого-либо другого. Не хотел тогда никаких привязанностей.

Я никому не рассказывал о страшных минутах, которые я пережил, когда умирала моя матушка. Никому, только позже жене.

Патер — нормальный человек, только ему не хватает фантазии. Уроки закона Божьего из детства вспоминаются мне как самые скучные и нескончаемые. Он читал Библию так, как читают учебник по физике.

Перед тем как уйти, он всякий раз задает вопрос, не помолимся ли мы вместе. Я не противлюсь. По выработанной за долгие годы привычке складываю молитвенно руки и опускаю очи долу. Он неслышно бормочет молитву, слова которой я едва разбираю. Наша молитва, к счастью, длится недолго, он встает и прощается. Он словно испытывает облегчение.

Собственно говоря, он мне страшно мешает, сейчас, когда я начал писать. Но ни он, ни кто иной не отвратят меня от задуманного. Я обязан изложить правду.

ЗАБЫТЫЕ РУКОПИСИ В БИБЛИОТЕКЕ ВАТИКАНА

Библиотека Ватикана

Документ MCLXXVII

Происхождение неизвестно

Картина

Сегодня художник отбыл. Я хотел видеть его, говорить с ним, а он взял и — уехал. Появился он в здешних краях, на берегу Адриатики, не так давно, с месяц назад.

Я прожил здесь уже десять лет, пообтерся и приноровился, чувствовал себя как дома. Но за последний месяц многое изменилось.

Когда я понял, что он уехал навсегда, я направился в церковь. И впервые увидел картину. Да, несомненно, художник сотворил чудо. Одного взгляда на картину достаточно, чтобы понять это.

И он правильно поступил, изобразив зло на заднем плане. Тем самым он оттенил чистоту женщины. Так оно и должно быть. Если бы предводитель Совета Старейшин знал, как он здесь, в картине, со всей его злобой и злобой ему подобных сверкает и переливается всеми цветами и оттенками. А может, он знал об этом и потому не захотел оставить картину в городе?

Я чувствую, что ко мне вернулась моя прежняя вера. Чудное сияние, исходящее от картины, возродило меня.

Случилось нечто необъяснимое, пока я стоял перед картиной и рассматривал мерцающие пятна фона. Возможно ли с такой силой передать субстанцию зла?