Святая ночь

Поэтому любые пропуски в биографии Джакомо Нероне должны быть заполнены. Если какие-то факты сокрыты от следствия, Мередиту необходимо докопаться до них, потому что он тоже скоро предстанет перед создателем.

Но что должен человек и на что ему хватает сил — зачастую далеко не одно и то же. Разморенный теплом и успокаивающим жужжанием насекомых, Блейз Мередит задремал на мягкой траве и проспал почти до самого ленча.

Епископ довольно хмыкнул, когда Мередит сознался в утренней слабости.

— Отлично! Отлично! Мы еще сделаем из вас сельского жителя. Вам снилось что-то приятное?

— Слава богу, что я вообще заснул, — улыбнулся Мередит. — Но я ничего не успел. Перед ленчем я проглядел показания нескольких свидетелей, но счел их неудовлетворительными.

— Как так?

— Это трудно объяснить. Они записаны по требуемой форме. Несомненно, что свидетелям задавались нужные и правильные вопросы. Но… как бы это выразить… показания не дают мне ясной картины ни Джакомо Нероне, ни самих свидетелей. А для наших целей немаловажно и то и другое. Разумеется, дальнейшее чтение может поправить положение, но пока все очень размыто.

Епископ согласно кивнул.

— У меня создалось такое же впечатление. Возможно, поэтому я и засомневался в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые в большинстве своем отличались весьма сложным характером.

— Но присутствуют элементы секретности, — тихо добавил Мередит.

— Точно, — епископ отпил вина. — Словно одна часть населения убеждена, что этот человек — святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.

— А другая часть?

— Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.

— Я еще не готов к такому выводу, — возразил Мередит. — Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщенны и далеки от реальности, будто свидетели говорят на новом для них языке.

— Так и есть! — воскликнул епископ. — Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимающую меня: трудность общения между духовенством и мирянами. И вместо того чтобы сходить на нет, она растет. И уже становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь — теократическое общество, руководимое кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы с вами. У нас свой язык, иератический, если хотите, — формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиканов, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы — учителя, учителя истины, особенно важной, как мы заявляем, для спасения человека. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия бога. Акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Детское доверие к руке, которая проведет нас мимо ужасов, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки за чашкой чая, а не слившиеся тела, жаркие слова, мятущиеся в одиночестве души. Мы проповедуем милосердие и сострадание, но редко объясняем, что они означают руки, окропляющие раны, смывающие гной, сочащийся из сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но наши слова не доходят до них, потому что мы забыли наш родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сочли бы в наше время чуть ли не нецензурными, но они достигали сердец, потому что содержали правду, острую как меч и такую же болезненную… — епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем он продолжил, более сдержанно: — В этом вся беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.

— Так как же мне дойти до них? — тихо спросил Мередит.

— Обратитесь к ним на их языке, — ответил Орелио, епископ Валенты. — Вы родились, как и они, inter faeces et urinam, и они удивятся, что вы не забыли этого, а удивившись, возможно, скажут вам правду.

Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, и Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка. Пристойность выражений, напускная скромность. Словно его язык оскорбился бы упоминанием женского тела, из которого он появился на свет, или действия, положившего начало его существованию.