Святая Русь - Князь Василько

«Ну и невестушку Бог послал, - покачивал головой Глеб Якурин. - И в кого токмо она уродилась? Родители-то - злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».

На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея - в храм помолиться, а он - греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:

- Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка - милашка?

- Вестимо, Глеб Митрофаныч, - залилась смехом полюбовница. - Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора - выцветет.

- А те не стыдно? - нарочито подковырнул купец.

- Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.

И вновь звонко рассмеялась Палашка.

- Лихая же ты девка, - крутнул головой Якурин. - А коль брюхо тебе наращу?

- То - Божья благодать, - нашлась Палашка. - Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!

Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать - и отправить…

Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:

- И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.

- Ладно, мамка.

- Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье - бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.

В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:

- Живет - не тужит. Одно худо…

Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.

- Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?

- Какое там, - махнула рукой Палашка и брякнула. - Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.

- Вот и, слава Богу, - повторила Фетинья. - Деньги и одёжа - тлен, а здоровье - всего дороже. Так чего худого-то?

- Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.

- В кручине?

- Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.

Палашка, не удержавшись, прыснула.

- А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?

- Нужен мне! - фыркнула Палашка. - Получше нашла.

- Уж не самого ли Глеба Якурина?

- А что? - игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. - Он на любовь хоть куда.

«Вот оно! - не подавая вида, обрадовалась старуха. - Значит, так тому и быть».

Вслух же недоверчиво молвила:

- Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.

- Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!

- Ох, не верю тебе, касатка. Купец-то чуть ли не святой. Чу, богатые дары на храмы жалует. Ох, не верю.

- Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?

- Не верю! - отрезала Фетинья. - На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!

Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.

- Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?

Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:

- Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.

Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:

- Господи! Экое богатство!

Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты¹¹⁷ сканого серебра.

У сенной девки аж глаза загорелись.

- Нравятся, касатка?

- Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!

- Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, - твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?