Святилище любви

– Но одну часть договора они все же выполнили, – осмелился возразить Мавсаний. – Тот асклепиад… – Он хотел назвать Окиноса по имени, однако не осмелился на это, ибо, как говорят, сам звук имени человека, которого предали, может задушить предавшего его. – Тот асклепиад – ему поднесли чашу с ядом, от которого он умер мгновенно и безболезненно, так что на городской стене сейчас распят только его труп.

– Ну что ж, деньги за это они получат, – пожал плечами Драконт. – Я никогда не откажусь оплатить сделанную работу. Но – сделанную! А теперь иди, не медли.

И он опустился на каменный пол пещеры рядом со статуей Никареты, отвернувшись от Афродиты.

Мавсаний вышел вон. Он не боялся заблудиться, однако передвигался медленно, ибо лишь поутру поднялся после тяжелой болезни, да и устал, украдкой следуя за Драконтом. Наверное, тень на городских солнечных часах прошла не меньше чем за два деления, прежде чем он вернулся с рабами, умирая от тревоги за господина.

Однако Драконт сидел на прежнем месте, повернувшись спиной к Афродите и неотрывно глядя на Никарету.

Рядом с хозяином лежал усталый, тяжело дышащий Аристократ.

Мавсаний отдавал приказания рабам, а сам украдкой посматривал на бледное и безучастное лицо Драконта. И вдруг ему показалось, что в глазах господина сверкает мрачное торжество… Его походке вернулась прежняя упругость, и вышел он из пещеры шагом победителя.

Четверо рабов с легкостью подняли мраморную статую и понесли ее с величайшей осторожностью вслед за своим господином.

Мавсаний замыкал шествие. Выходя из пещеры, он оглянулся, взглянул на статую мужчины – и только теперь понял, почему торжествовал Драконт. Он не только лишил мраморного Аргироса его возлюбленной. Если гермафродитосы оскопили живого мужчину, то Драконт оскопил его статую!

Коринф

Аристократ вывел Никарету из подземных пещер не тем путем, каким она шла вслед за Космой, а через провал, таившийся прямо под ступенями храма Афродиты.

Вывел – и бросился назад, в недра Акрокоринфа, к хозяину. Однако Никарета даже не заметила его исчезновения, а заметила бы – сочла бы, что белый пес ей и в самом деле померещился. Солнце ударило ей в глаза с такой силой, что пришлось зажмуриться. Голова закружилась, девушка покачнулась и упала на колени, прижимая к груди венец.

Никарете чудилось, будто она внезапно очутилась в бурном море, такой рокот и шум царили вокруг. Волны голосов, смеха, криков накатывали со всех сторон, и на миг она даже удивилась, почему соленые морские брызги не бьют в лицо.

Наконец Никарета решилась открыть глаза – да так и замерла, ошеломленная увиденным. Она ведь совсем забыла, что нынче вечером должен начаться один из праздников в храме Афродиты Пандемос! Площадь была полна народа, однако любодейство на знаменитых храмовых ступенях еще не началось. На них пока что стояли жрицы и жрецы храма – все в белом, целомудрием и скромностью этих одеяний бросая вызов тому безудержному торжеству плоти, которое вот-вот вспыхнет здесь.

Рядом с каждым стоял раб, который держал корзину роз – цветов Афродиты. Все розы были белыми, и аромат их плыл над площадью, словно сладкое прозрачное облако.

Хорег вел вокруг ступеней одетых в белое эфебов, которые посвятили свои чресла мужской любви, и их высокие прекрасные голоса вздымались к небесам, достигая, вполне возможно, слуха божественной покровительницы, урнинг обоего пола[111].

Гетеры и порны, разряженные в самые роскошные свои наряды, сверкающие драгоценностями, полухмельные от вина и от предвкушения своего торжества, неспешно подходили к ступеням, и каждая получала от жрецов розу в знак того, что Афродита благословляет ее и ее служение.

Никарета смотрела на них, еще плохо различая лица, растерявшись и не зная, что делать, как вдруг чьи-то руки принялись тормошить ее, поднимать с колен, трясти, обнимать, а чей-то голос, в котором мешались радость и слезы, бормотал:

– Никарета! Никарета, ты жива!

Сначала Никарета разглядела черный парик немыслимой пышности, и лишь потом отыскала среди его буйных прядей лицо Дианты.

Гетера была накрашена так, что ее трудно было узнать, но даже изобилие черной и голубой краски на веках, кармина на губах и щеках, камеди, смешанной с яичным белком, на бровях и всех прочих женских ухищрений для придания красоты не могло скрыть следы долгих и обильных слез, от которых опухли и потускнели ее глаза.

– Никарета, сестричка! – всхлипывая, шептала Дианта. – Я уже оплакивала тебя, как бедного Окиноса, которому какой-то добрый коринфянин прислал яд, чтобы он не умирал в страшных мучениях! Пусть боги облегчат и его смерть, этого великодушного человека! А ты… тебя же отдали гермафродитосам! Ты убежала от них? Но зачем ты явилась сюда, на площадь? Давай уйдем отсюда скорей, я помогу тебе спрятаться, а потом мы придумаем, куда тебе уехать, чтобы…

– Дианта, я не хочу прятаться! – вырвалась из ее объятий Никарета. – Мне нужно пробраться к верховной жрице!

– Безумная! – с ужасом уставилась на нее Дианта. – Тебя убьют еще на ступенях храма!