Святое дело

Кощихин еще раз оглядывается смущенно и виновато.

Я не вправе осуждать его, винить в забывчивости. Что мы с ним? И одного котелка каши вместе не съели. А вот, обидно не обидно, досадно на сердце…

Кабинет опустел, все ушли. Медленно снимаю с вешалки свое одинокое пальто, начинаю одеваться и встречаюсь с ищущим, тревожным взглядом смуглолицего парня. Он стоит в раскрытых дверях, не решаясь переступить порог.

— Вам кого?

— Хотел спросить товарища Кощихина…

— Уехал.

— Да… А вы… вы тоже были в Сталинграде, с нами?..

— Был.

— Вместе с Бабичевым?

— Вместе. — Обматываю шею теплым шарфом. В другое время, конечно, расспросил бы парня: кто, что… Нет, сейчас не до информации в тридцать строк…

— Я — сын Бабичева.

Парню не больше двадцати, от силы — двадцать один.

— Как — сын?..

— Сын. — Он пожимает плечами, будто виноват, что на самом деле сын Бабичева.

Чувствую, как отливает кровь от лица.

— А-а… где… — Не решаюсь выговорить короткое «он».

— Дома.

— Здесь?.. Здесь?!

…Мы бежим к троллейбусу. На остановке очередь. Удается перехватить свободное такси. Дорогой ничего не спрашиваю: не могу говорить.

У подъезда опережаю, стремглав проскакиваю лестничный марш.

— Сюда! — возвращают меня, распахивают дверь. Не могу сдвинуться с места, сердце зашлось, поднялось к самому горлу.

— Ты, Володенька?

— Да, мама.

Наконец удается оторвать от пола чугунные ноги.

Женщина с седыми висками неуверенно-вежливо наклоняет голову.

— Раздевайтесь, пожалуйста. — Голос спокойный и такой же мелодичный, как двадцать три года назад.

Только и могу поблагодарить кивком.

— Проходите, пожалуйста.

«Не узнала. Не узнала!»

— Кто? — доносится из-за портьеры незнакомый мужской голос. Знакомый! Голос Бабичева!

Медленно иду к портьере, срываюсь, влетаю в другую комнату и останавливаюсь как вкопанный.

Он сидит в кресле с необычно высокой спинкой, на коленях развернутая газета.

Несколько мгновений молча разглядываем друг друга. Лицо бледное, нездоровое, от матового румянца во всю щеку и следа нет, волосы черно-смолистые, но сильно поредели. А глаза прежние, цепкие, живые.

Бросаюсь в объятия. Мы оба плачем, беззвучно, только плечи содрогаются. Но вот доходит до сознания, что Бабичеву тяжело. Опускаюсь на колени, и нас разделяет велосипедное колесо инвалидного кресла.

Володя поднимает меня с пола.

— Ильин, Костя, — обессилевшим голосом шепчет Мария и припадает к груди. Я целую седые волосы.

— Мария, Мария…

Первым приходит в себя Бабичев.

— Володя! — Он что-то шепчет ему и весело кричит: — Покорми лейтенанта!

Сын убегает, а я опять наклоняюсь к Бабичеву, наши руки сцепились, мы жмем их изо всех сил.

…Уже выпита бутылка «Московской», но я еще ничего не знаю, кроме того, что они вместе и Володя их сын. Бабичев выпытывает все подробности моей жизни. Как ни пытаюсь переключить разговор, ничего не выходит.

— Ладно, ладно. Знаю вас, корреспондентов, уцепитесь, всего наизнанку вывернете.

— Пока что ты, Иван Маркович, меня выворачиваешь! — Как-то само собой получилось, что я называю его на «ты». Бабичев удовлетворенно смеется.

— За твои успехи, Костя! Рад, что все хорошо у тебя.

— Мария, ну хоть вы пожалейте, рассказывайте!

Она глубоко вздыхает:

— Мало веселого. Сами видите…

— Но что тогда, в Сталинграде? Как вы нашлись?

— Очень просто… Побежала в тот дом. Не знаю уж, как добралась… Стала разбирать кирпичи. Потом какие-то солдаты помогали. Саркисяна и телефониста…

— Белякова, — подсказывает Бабичев. Он прижал голову к высокой спинке кресла, сидит, как изваяние.

— Да, Белякова… Только Ваня еще дышал. Санитары унесли его к Волге, а я вернулась домой…

Губы Марии дрогнули, прижала к глазам платок.

— Не надо, мать, не надо, — нежно приговаривает Бабичев, поглаживая плечо. Она пересилила слезы.

— Вернулась, а там — воронка… Дальше ничего не помню, и что делала, и кто к переправе отвел… На берегу раненых полным-полно. Пришла санитарная машина, увезла одну партию. Немцы разбили настил. Пока ремонтировали, стали раненых на руках переносить… Кто-то в полушубке, врач наверное, распоряжался. Шоковых велел не трогать. Рядом со мной солдаты взялись за носилки, но врач приказал оставить: «Безнадежный». Перевела глаза на безнадежного и… Потом переправу отремонтировали.

— Восстановили.

Мария повторяет эхом:

— Восстановили. В первую же машину Ваню забрали. И я с ним поехала. Оказалось, что и сама ранена… — Приложила правую руку к плечу. — Потом уже в Ленинске отошла немного. Он меня спас. Всем он теперь для меня был, вся жизнь в нем. Назвалась женой… Рана зажила, устроилась санитаркой. Так и ездила с ним из одного госпиталя в другой.

— Без Марии не выкарабкался бы. Так, кажется, Жмак говорил? Где он, не знаешь? А Луков, батя?

О Жмаке не слыхал, Луков в отставке. О Кощихине еще не говорено ни слова. Я предупредил Володю, чтобы и он пока молчал. Зачем — сам еще не знаю.

— А я тебя не считал в живых… — признаюсь.

— Давай еще по одной? Налей, Володя. Нам только.

Володя почти и не пил, так, для компании.

— Тебе бы тоже не следовало, Ваня, — мягко советует Мария.

— Ладно, не буду, а ты выпей, Костя, выпей. За Сталинград, за ребят…

— Что у тебя все-таки?