Святой остаток (сборник)

Вы спросите, может быть, как Астафьев мог всего этого достигнуть? А, например, вот как: все, что он мог и умел сделать сам – а вы видели, что он изворачивался способностями своими недурно, – то он делал и делал всегда молча, не откладывая и не докучая никому; всего, чего он требовал от барыни, достигал он исподволь терпением, убеждением и спокойной настойчивостью. «Вы бы, сударыня Анна Ивановна, принялись бы помаленьку на барышень по рубашечке сшить; оно бы и расход выше незаметный, и вам бы, то есть, не тяжело, а все бы дело-то спорилось». Анна Ивановна, как очень добрая женщина, не перечила Астафьеву; в этом ей, действительно, казалось, нужны были только добрый совет и некоторое понуждение; если же Астафьев и затем видел, как это иногда случалось, что Анна Ивановна по-прежнему бродила от скуки из угла в угол, а дело не делалось, то он, подкараулив время, когда знал, что деньжонки были в доме налицо, приходил к барину и говорил сухо: «Пожалуйте денег, Иван Дмитриевич, надо купить миткалю». – «На что?» – «Да на рубашечки детям, да и барышням тоже». И Иван Дмитриевич, вверившись раз Астафьеву и видя, что хозяйство идет у него ничуть не хуже, а, напротив, глаже, спокойнее и исправнее прежнего, отдавал ему несколько целковых, предоставляя ими распоряжаться и ладить с барыней. Астафьев покупал миткаль, приносил его барыне и говорил так же спокойно: «Вот, сударыня, извольте-ко скроить, хоть по одной на каждого, а на Машеньку, пожалуй, хоть две, – прибавил он однажды, покосившись на вторую свояченицу Ивана Дмитриевича, – ей уж и надеть нечего; чинишь-чинишь, ино в руках разваливается, а скроив, да помаленьку и сошьете, авось вот помогут вам и Катерина Ивановна, и Марья Ивановна». Подобными наставлениями Астафьев, наконец, достигал, чего хотел, и все в доме привыкли слушаться его и ничего не делали без его совета. Астафьев мало-помалу получил такой вес и значение в доме штаб-лекаря, что он даже – как ни смешно сказать это – лечил детей, когда они хворали, советуя, поить их бузиной или ромашкой, класть ли сухие или мокрые припарки, – и сам Иван Дмитриевич, которому очень тяжело и хлопотно было пользовать своих детей, спорить об этом с Анной Ивановной и наблюдать за исполнением, – Иван Дмитриевич молча предоставлял Астафьеву распоряжаться домашними средствами, в особенности с тех пор, как Астафьев вылечил очень удачно одного из детей его калиновыми побегами от золотухи.

Видя такую удачу, Астафьев пошел еще дальше в преобразованиях своих и дошел до роскоши: он стал уже требовать миткальцу на простыньки. До прихода его одно только супружеское ложе Ивана Дмитриевича и Анны Ивановны пользовалось таким преимуществом: там, если не всегда, то, по крайней мере, обыкновенно, стлали простыню, но, разумеется, одну только нижнюю, потому что о верхней никто из чад и домочадцев Ивана Дмитриевича, не исключая даже и самого Астафьева, не слыхали; затем, все прочие семьяне спали вповалку, где Бог приведет, и укрывались тем, что случалось под рукой. Астафьев, во-первых, помирил барышень раз навсегда, разделив между ними, силой данной ему власти, все салопы, капотцы и тулупчики, чтобы не было впредь каждый вечер снова ссоры о том, кому чем укрываться; и во-вторых, он мало-помалу построил на каждого и каждую по простыне, для перемены, и даже впоследствии по одеяльцу; он завел в доме несколько сундуков, домашней полковой работы, куда сложено было белье и лишнее платье, между тем как подушки и одеяла складывались на день на те же сундуки; и он же, наконец, настаивал в свое время, чтобы начать учить грамоте ребенка, когда ему исполнялось семь лет, докучая Ивану Дмитриевичу день за день, чтобы он выпросил для этого у адъютанта одного из писарей. Заметим, что сам Астафьев был неграмотен, но он не менее того наблюдал за ученьем и делал свои замечания.