Святой папочка

Мы несем покупки домой мимо верфей, где пики белоснежных парусов напоминают вырезанный из бумаги лес, мимо артистов, которые балансируют на руках, стоя вверх ногами на одноколесных велосипедах, и плюются огнем.

– Почему здесь такой свободный дух, – изумляется моя мама.

– Это самая южная точка Соединенных Штатов, – говорю ей я. – Мы на грани того, чтобы покинуть собственные границы и броситься с головой в море. Именно поэтому люди приезжают сюда – писать романы и менять ориентацию.

Когда на второй вечер она звонит отцу, чтобы рассказать ему о том, какой тут ароматный ветерок и как сочны морепродукты, голос папы становится очень резким. Ему уже очень не хватает той объединяющей силы, которая позволяет ему жить здоровой, сладкой и сплоченной жизнью, к которой он так привык. Духа, играющего в его собственной вселенной роль бога любви.

– А мне от твоих слов совсем не хорошо! – рявкает он сквозь пространство и время, и мама спешно кладет трубку. Ее щеки краснеют, а глаза блестят, прямо очень. Что-то в ее лице меняется, и мы с Джейсоном снова собираем ее прежнее выражение по кирпичикам при помощи шуток, как мы с братьями и сестрами делали это в детстве. Придвинувшись к ней на диване поближе и положив голову ей на плечо, я вдруг чувствую, как на меня накатывает то же легкое отчаяние, которое так часто накатывало прежде, когда я тихо говорила отцу: «Я могу написать только о том, что ты говоришь, – тихо говорю я отцу, устав редактировать его с той детской бдительностью, которая выбирает только те цитаты, что показывают его самую яркую сторону. – Пожалуйста, дай мне что-нибудь. Будь человеком».

– Ты его знаешь, – говорит мама почти что сама себе. – Ему нужно, чтобы я всегда была рядом.

Мы проходим милю за милей. Как же мощны наши ножищи. Нас будто выпустили из клетки. Джейсон и моя мама убедили себя, что на этой неделе в городе проходит съезд двойников Эрнеста Хемингуэя, и отговорить их пойти туда – просто дохлый номер.

– Посмотрите только, сколько тут здоровенных мужиков с пушистыми белыми бородами! – запальчиво тыкают они пальцами во все стороны, когда мы проходим мимо битком набитых баров на улице Дюваль.

– Я думаю, они просто все старые, – тактично говорю я. Ну и наверняка пьяные в корягу, и просят всех встречных-поперечных женщин называть их «папочками». И все же под этим палящим солнцем приятно размышлять о гениальном до глупости Хемингуэе, обладавшем моралью человека, который выучил Библию наизусть. Когда я думаю о нем, мне очень трудно представить, как он занимается одним из этих типично-маскулинных дел, которые все привыкли с ним ассоциировать: например, стрельбой в слонов, снятием шкур с леопардов или гонкой за взмыленными буйволами. Я представляю, как он стоит с невесомым хрустальным сундуком в руках, не то в форме гроба, не то кафедры, и как его сюжеты выходят из этого сундучка в виде правильных, прямоугольных книг.

Один из «Хемингуэев» резвится посреди пешеходного тротуара, да так, что из-за него я чуть было не врезаюсь в витрину магазина. Выпрямившись, я вижу за стеклом футболку с изображением желтой собаки, которая вылизывает свой зад, и подписью: «Не могу поверить, что это не масло!» Ну и кто сказал, что все великие писатели мертвы? Мама с отвращением разглядывает надписи на футболках, очевидно, вспоминая фиаско с сестриной футболкой «Пожалуйста, отсоси мне», и я прямо вижу, как у нее руки чешутся схватиться за ножницы. Мимо нас проходит еще один Хемингуэй и подмигивает мне так, словно ему рыболовный крючок в глаз попал.

– Почему они не решили провести съезд двойников Уоллеса Стивенса? Или гуннских лесбиянок, одетых как Элизабет Бишоп? [57] – ворчу я. Не-ет, они выбрали Хемингуэя, и теперь куда ни плюнь – он тут как тут, наступает нам на пятки, улыбается и кивает бесконечным количеством своих седых голов. В сувенирном магазине музея сокровищ, среди разъеденных морской солью оловянных восьмерок и фальшивых изумрудов, горящих холодным голубым огнем, я беру книгу цитат Хемингуэя о писательстве – она лежит между книгой цитат Хемингуэя о рыбалке и книгой цитат Хемингуэя об охоте на крупную дичь. Очевидно, ничего другого, кроме цитат, он не произносил. И читаю:

«Забудь о своих личных трагедиях. Мы рождаемся обиженными, но, прежде чем ты сможешь писать о чем-то серьезно, тебе нужно пережить страшную боль».

Я громко смеюсь. Мы рождаемся обиженными. Старый добрый Хемингуэй. Старый разобиженный шлюший сиськоглот или как бы он сам, черти б его драли, выразился.

– Вот что происходит, когда президент легализирует табак, – говорит мама, кивая в сторону еще одного Хемингуэя, который проносится мимо нас, вполне живой и ни чуточки не мертвый, собранный воедино этим крепким соленым ветером с моря. Я решаю не говорить ей, что Хемингуэй курил трубку, а не сигары. А также, что своей дерзкой декларативности он научился в «Канзас-Сити Стар» [58].