Святой папочка

– Подождем, пока «Нью-Йорк Таймс» напишет про нее кучу статей, – злобно говорит он. А затем, снова переключив свое внимание на футбольный матч по телевизору, ревет: – ДАВАЙ, ЭНДИ! – и пинает воздух своей мясистой ножищей. Он обращается ко всем футболистам по именам, словно это его сыновья.

Джейсон в это время редактирует статью о кукурузном поле на своем ноутбуке и слышит весь этот разговор.

– Почему в твоем доме так любят «кучи»? – раздраженно спрашивает он. – Откуда у Локвудов такая риторическая страсть к кучам?

– Ну а ты посмотри, сколько нас, – бормочу я в ответ, щурясь на фигуру моего отца на кровати. – Его это как будто ни капли не тронуло. Если бы моя дочь сказала, что пишет про меня книгу, я бы сначала завизжала, а потом родила ее обратно и отменила секс по всему миру, чтобы ни у кого никогда больше не было детей.

– Просто ты не любишь оказываться в центре внимания, – говорит Джейсон, проследив за моим взглядом своими зелеными и мудрыми глазами. – Твоя воля, ты бы сутки напролет проводила в мантии-невидимке. А вот твой отец…

– МЯЧ ЛОВИ, МЯЧ! – вопит человек, о котором мы говорим, и перекатывается с одного рубенсовского бока на другой.

– Носил бы мантию-супервидимку, – договариваю я.

– Вот именно. Мне кажется, твой отец всю жизнь ждал, когда кто-нибудь напишет о нем книгу. И чтобы там обязательно были подводные лодки.

– Просто не выноси сор из избы, – говорит мама. – Вроде той истории, как он застрелил немецкую овчарку, которая укусила его за голую ногу, когда он вышел пройтись в коротких шортах. Или как я разозлилась на священника, который сказал, что я ужасно отдраила зал, а я в сердцах заявила, что он еще попляшет, когда я ему пипиську отдраю.

– Да тут сплошь одни секреты, куда ни плюнь, – говорю я, в отчаянии от масштабов предстоящей мне задачи. – Все, что когда-либо происходило под этой крышей – страшный секрет. Всякий раз, когда я звоню Мэри, она спрашивает, буду ли я писать о том, как папа чуть не убил ее за то, что она случайно выключила его компьютер ногой. А когда звоню Полу, он спрашивает, буду ли я писать о том, как папа выводил его на задний двор и швырялся в него бейсбольными мячи-ками.

– Что?! – восклицает мама. – Зачем он это сделал?

– Чтобы избавить его от страха перед бейсбольными мячами.

Небо становится черным и бодрящим, как кофе, а воздух наполняется ароматом праздника, поэтому мы уходим на кухню, где я начинаю помешивать лимонно-розмариновый соус для свиной вырезки, которую мы готовим. Я взбиваю масло до однородной шелковистой массы, а Джейсон роется в холодильнике – пытается отыскать там овощи, которые не забраковал бы мой отец.

– Спаржа? – спрашивает он, вытаскивая букет с фиолетовыми стеблями.

– О нет, только не спаржа, он не станет ее есть, она же вызывает импотенцию! – сообщает нам мама.

– Слишком поздно, – торжественно говорит Джейсон, указывая спаржей на портрет с изображением всех пяти детей Локвудов, позирующих перед безупречно зеленой рождественской елкой, на пушистых ветвях которой сверкают десятки, а может и сотни золотых и серебряных игрушек. Мама смотрит на снимок и смеется, отчасти над шуткой, отчасти над абсурдностью того, что с ней приключилось: выскочить замуж в восемнадцать лет, не иметь ни образования, ни работы, ни постоянного места жительства, зато иметь аж пять детей, разбросанных по всей Северной Америке.

– Я сделала свой выбор, – величественно говорит она – иногда на нее такое находит. – А не сделай я его, ты бы все еще была где-то там, – добавляет она, неопределенно указывая на ночное небо. Идеей, которая к ней так и не пришла, неотправленным письмом. Но ангел все же порадовал ее доброй вестью и сообщил, что у нее будет ребенок.

– Мам, а давай серьезно, – говорю я и смотрю на нее, сузив глаза. – Это было странно – когда я вылезла из твоей вагины?

– О нет, – говорит она, неожиданно смягчившимся голосом. – Нет, совершенно не странно.

Она уезжает за несколько дней до Рождества – вихрем прошвырнуться по Среднему Западу и навестить всех своих разлетевшихся птенцов. Она приглашает и нас поехать вместе с ней, но мы отказываемся, вспоминая один весьма печальный Сочельник, когда мы застряли с ней на обледенелом шоссе на целых шесть часов. Джейсон тогда тактично удалился из машины, а потом написал свое имя на сугробе, а мне пришлось змеей ползти через заднее сиденье, откидывать его спинку и доставать из багажника бутылку вина, в то время как моя матушка задавалась всеми возможными вопросами искусства, философии и этики, на которые человечество пока так и не нашло ответа. Это была ее традиция. А если мы отказывались обсуждать с ней эти вопросы, она просто звонила моей сестре Кристине и сорок пять минут разговаривала с ней по громкой связи об эвтаназии в Канаде. За окнами практически невыносимо сверкал день. Каждая веточка и каждая травинка были покрыты льдом. С каменных утесов вдоль дороги свисали сосульки, и куда бы мы ни посмотрели, всюду нас окружали ледяные ножи и кинжалы. Праздничные украшения.