Святой папочка

– Примерно пять к одному.

– А не многовато?

– Да нет. Это классический рецепт, – настаивает он, – так его пила Джулия Чайлд.

Я издевательски фыркаю, но звук слегка выходит из-под контроля и получается слишком громким, как гудок паровоза.

– Джулия Чайлд часто надиралась в такую корягу, что… однажды попыталась запечь себя на плите, вместо цыпленка.

– Ну да. Тебе еще налить?

– Да, будьте так добры, – очень вежливо говорю я. – На вкус как будто меня из окна вышвыривают.

Джейсон скрывается на кухне и с явным удовольствием трясет шейкером. Примерно через пятнадцать минут семинарист тоже утрачивает боеспособность. Он начинает разглагольствовать об «исполинских и величественных римских куполах», а затем распахивает входную дверь и кричит в завихрения ночного неба:

– ЭТО ГОД СВЯЩЕННИКОВ! ЭТО! ГОД! СВЯЩЕННИКОВ!

– Ш-ш-ш! Тихо-тихо-тихо! Мне нужно кое-что сделать… оч-чень важное! – говорю ему я, то связно, то не очень. – Мне нужно… показать тебе мой прекрасный живот!

Мое опьянение обычно проходит в шесть стадий: «Я много говорю», «Я танцую», «Я игнорирую законы грамматики», «Я должна показать тебе свой роскошный живот», «Прочту твое будущее по картам Таро, да так, что ты обревешься, и я вместе с тобой», ну и наконец «Благословенное беспамятство». Никогда прежде я так быстро не добиралась до четвертой.

Он моментально закрывает лицо ладонями. Ну наконец-то, хоть кто-то решил проверить на прочность его обет безбрачия!

– Нет, нет! Зачем ты это делаешь?

– Это Джейсон виноват, он нас напоил, вот зачем! – сурово говорю я и на одну скромную секунду задираю рубашку.

– Это же не повод показывать всем свой живот!

– Это повод делать все, что я захочу! Как там говорил Святой Августин… «О Господь, не дай мне стать паинькой, ни сейчас, никогда!»

– Августин такого не говорил.

– «Господь, да буду я негодником, и да отшлепают меня…»

– Нет.

– «Господь, да стану я байкером, и да задушу старушку на инициации!»

Он порывисто закрывает уши ладонями. У меня закрадывается подозрение, что мы не очень-то достойно справляемся с алкоголем, но когда оглядываемся на Джейсона, тот кажется совершенно невозмутимым. Он посасывает леденцовую трость, задумчиво напевая себе под нос: «Пожалуйста, папочка (будь трезвым на Рождество)». А затем в восторженном изумлении смотрит на огоньки гирлянды, мерцающие в зеленых искусственных ветвях.

– У твоей мамы всегда получаются такие идеальные елки, – бормочет он. – Почему они такие идеальные?

– Она хочет, чтобы у нас было лучшее, – кричу я. – Лучшее, идеальное Рождество, и чтобы мы его запомнили!

– А что в том большом свертке? – спрашивает он, посветлев лицом, надеясь вопреки всякому здравому смыслу, что в нем какой-нибудь измеритель, который покажет, когда он умрет. Он смотрит на большой сверток… большой сверток «для мужа»!

– Так, теперь послушай меня очень сильно… – говорю я, и по моим щекам бегут слезы искреннего раскаяния. – Мне очень стыдно, что я сунула тебя в ведро прямо в День рождения Бога!

Он понятия не имеет, о чем я говорю, но раньше его это никогда не останавливало.

– Не извиняйся. Думаю, Бог именно этого и хотел, – успокаивает он меня. – Хочешь еще бокальчик классического мартини?

Я уже давно не чувствую собственного лица. Мое лицо уже не мое лицо – это его лицо.

– Да, пожалуйста. Я ОЧЕНЬ хочу еще бокальчик! На вкус он совсем как невидимый самолет Чудо-женщины!

Я снова задираю рубашку перед семинаристом, на случай если в прошлый раз он не разглядел все достаточно хорошо, и барабаню по животу пальцами, напоминая ему о джазе. Это мой ему подарок – вкупе с бутылкой бомбейского джина, которую я оставила под елкой, повязав голубым бантиком.

– Скажи ведь, Рождество САМЫЙ КЛАССНЫЙ праздник? – спрашиваю я с великодушием по-настоящему пьяного человека, выхватываю у Джейсона свой третий бокал и вскидываю руку высоко в воздух, салютуя его легкости.

– Честно говоря, я не согласен, – говорит он, опустив свое красивое лицо. – Я больше люблю Пасху. Мне нравится, что Он воскресает. И что мы все вкушаем Его плоть.

– Разве тебе не нравится получать подарки? – в отчаянии восклицаю я и в этот момент уже знаю, что он думает, во что он верит. На Пасху тоже получают подарок – мусорную корзину в виде дерева, куда можно выбросить все свои грехи.

– Рождество – одинокий праздник, – говорит он. – Ты приходишь домой, а там холодно, темно, пусто, никого нет. Даже твоя мама не здесь, только отец и я, мы едим пельмени и смотрим телевизор. Это не празднично. Совершенно не празднично.

Это был один из тех вечеров, когда внутри дом такой же уютный и теплый, каким кажется снаружи. Мы с семинаристом выходим на улицу, поглядеть, сохранилась ли праздничная магия. В окнах все еще светятся электрические свечи. Сосульки, свисающие с крыши, выглядят так опасно, что я от души жалею, что моя матушка их не видит. Мы бродим по двору, петляя, дорожки наших шагов путаются, сплетаясь в один чрезвычайно пьяный след.

– Ха-ха! – выкрикиваю я, хлопая в ладоши. – Как будто я тащила тебя на себе!