Святой папочка

Атмосфера вокруг была голубой, блестящей и как будто заряженной боевыми пулями. Мгновение спустя я поняла: это мы – эти люди. У них наши лица, наши глаза, наше дыхание. Мы были этими боевыми пулями, мы. Вокруг клиники, повсюду! И блеск издавали мы. Девушки и их матери проходили мимо нас, опустив головы, но я не была ни девушкой, ни ее матерью, я была чем-то другим. Я помню, как меня поднимали в воздух, вместе с плакатами, помню, как безжалостно меня жарило солнце. И коль скоро я умела читать, слова маршировали на меня с постеров со всех сторон, не останавливаясь ни на минуту. Снова и снова они говорили: «Сердце бьется, пока его не оборвет аборт!», «Это ребенок, а не выбор!» и «Каждый ребенок – это желанный ребенок!» Эти постеры пытались сказать мне, что истина в том, как ты ее скажешь. Лозунг любого движения за что бы то ни было: подбери правильные слова – и люди все поймут. Один постер звучал чуть лучше: «Я знала тебя до того, как ты оказался в моем чреве!», но он явно прибился со стороны.

Постеры не переставали говорить со мной, а плод с картинки не прекращал пялиться на меня. Он выглядел как шум в ушах, когда вся кровь прилила к голове. Он кричал, наполняя грудь кислородом и солнечными лучами, сообщая всем о желании явиться на свет. Его появление отложилось, хотя на самом деле он уже давно должен был родиться – два, или пять, или даже десять лет назад. Я закрыла глаза, от души желая, чтобы это произошло, короткой вспышкой увидела своего младшего брата, раскачивающегося в темноте, почувствовала головокружение и снова открыла глаза. Я ждала, когда что-то случится.

Отец сидел на складном стуле перед дверями клиники, раздвинув ноги и сложив руки, в ожидании. Внимание толпы сфокусировалось и хлынуло на него, словно мы были в церкви, словно он играл главную роль в пьесе страстей. Вокруг него внезапно забурлило движение, приехала полиция, отец спокойно поднялся им навстречу, они развернули его, надели на него наручники и увезли куда-то в сиянии красно-бело-синих огней. Я поняла, что его арестовали и кое-что еще: он пришел туда, чтобы быть арестованным. И не он один. С ним было еще несколько человек, хотя на них я особо не смотрела. Среди них одна монашка. Я слышала, как люди вокруг восхищенно перешептывались о том, что ее арестовывали двадцать пять раз. Что она устраивала голодную забастовку, и ее кормили насильно, вставив трубку в рот. Я оглянулась на брата, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он срыгивает маме на плечо. Прядка волос так картинно выбилась у него из-под шапочки, словно так и было задумано, словно это был чей-то замысел.

Позже тем же вечером мы поехали забирать папу из тюрьмы. Она оказалась вовсе не страшным местом, обычное квадратное здание, заваленное бумагами. На столах работавших там мужчин стояли таблички с именами, выложенными золотыми буквами. Меня окружал бежевый металл, острые углы и толстые животы – все то, с чем я позже столкнусь в школах. Тот же запах бюрократии, от которого, казалось, даже в носу растут стопки бумаг.

Где же преступники, думала я. Где все убийцы? Неужели они ни одного не поймали? Слово «убийцы» неотступно полыхало над толпой, стоявшей у входа в клинику, так что, возможно, они все еще были на свободе. Я же видела лишь острые углы и своего отца, который выглядел точно так же, как и до ареста. Его белый воротничок чуть сдвинулся вбок, и папа с гордостью смотрел на нас, расправив плечи. Может, тюремное заключение можно «примерить» так же, как рясу, как церковное облачение? Ему дали сухой бутерброд с болонской колбасой, и на вкус он был как песок – это первое, что он нам сказал. Как говорится, путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

Я внимательно разглядывала отца, пытаясь понять, изменился ли он. Но он действительно выглядел так же, как и прежде, только как будто стал еще больше собой, словно его как следует удобрили. Лицо его было безмятежным. Он чувствовал, что выполнил свою задачу. Он выражал позицию всем своим существом, пока остальные люди один за другим скользили мимо, а он их не слушал и не слышал. Я думала о том, как ярко блестят на солнце наручники, словно их только что отлили и теперь они остывают на папиных запястьях. Я оглядела камеру и пришла к выводу, что ее пустота обладает определенной привлекательностью. Мой отец был из тех людей, которым нравилось забиваться в нору и сидеть там наедине со своими мыслями, заполняя ее лишь биением сердца. Я такая же. Мы сотканы из отдельных частиц. По дороге домой он рассказывал о том, каково было сидеть в тюрьме.

Я сидела рядом с братом и слушала, и снова услышала в своей голове шум, но теперь я знала, что это: кровь, пульсирующая в телах людей по всей вселенной. Во всех Патрициях и во всех Полах. В любой момент она может вытечь вся до капли. А на смену ей придет новая.