Святой патриарх

Если бы Соковнин, которому не спалось в эту чудную украинскую ночь, сидя у окна, мог своим взором проникнуть на противоположную сторону улицы, где из-за тёмной зелени сирени, бузиновых кустов, из-за пышных лип и серебристых и стройных пирамидальных тополей выглядывал гетманский палац, то он увидел бы, что и там, за одним окном, полузакрытым зеленью, обрисовывается женская головка с распущенною косою. В этой простоволосой головке он узнал бы свою землячку, боярыню и панию Брюховецкую, которой эта душная ночь не давала спать… Да и не одна духота гнала от неё сон: улица с неумолкаемой песнью, эти думы и воспоминания о Москве, воспоминания, которые особенно разбередили в её душе рассказы Соковнина, и ещё что-то жаркое, охватывающее её, словно объятиями, волнующее кровь до краски в лице, что-то такое, в чём она сама себе не могла бы признаться, — всё это заставляло её метаться в душной постели, разметать косу, которая давила ей голову своею тяжестью, и наконец привело её к открытому окну, у которого хоть дышать можно было чем-нибудь, дышать этим дыханием ночи и зелени, запахом свежей травы, ароматом цветущей липы…

Вон какие-то звёздочки мигают ей в окно с тёмного неба… Как много их, и не перечесть, словно песок морской…

А какой этот песок морской? Она никогда его не видала, да и моря не видала никогда… Говорят, и конца-краю нет морю, а Киян-море и того больше… И стоит вся земля на этом Киян-море, а не тонет она потому-де, что её, землю-ту, держат на спине три кита… Вот велики, поди, киты-те! На что велика московская земля, а всё ещё не до край света раскинулась! Вон тут черкасская земля и тоже велика гораздо, у, велика! А то ещё Польша, а там Литва, а там турская земля, и цесарская земля, и земля галанская, и земля аглицкая, и земля францовская, да ещё Китай-земля, да Персида, да Ерусалим с святою землёю… Эх, сколько земель! А Ерусалим-град, сказывают, на самом пупе земли стоит… Чудно! Аж стыдно подумать… И всё это киты держат на себе, страшно и подумать! А всё бог… А как киты эти, сказывают, маленько ворохнутся, и от того их вороху трус и потоп на земле бывает.

А звёздочки всё мигают, всё мигают… Одна больше, другая поменьше, а то и в маковку росинку есть звёздочки, и не перечесть их… А все божьи очи это — всё ими бог видит, что на земле делается: и её, вдову горемычную, видит господь у окошечка, простоволосу, да ему что! Простоволоса ли, покрыта ли, всё едино: он на душеньку смотрит, на помыслы… И Гришутку он видит, как спит Гриша в своей постельке, убегался с хохлятами да девчатами, в «кострубоньки» играючи… Чудной такой! «Дурна, — говорит, — мамо, московка!»

А на Москву, поди, другие звёздочки глядят, где этим! Далеко больно Москва-матушка живёт… А что царевна Софьюшка теперь? Спит, поди, и все Наверху, во дворце спят… Спала и она там когда-то, давно, когда в сенных девушках была…

Эк их заливаются полунощницы девчаты! Что им? Молоды, горюшка мало… Вон поют:

Йшли коровы из дибровы, а овечки з поля,

Заплакала дивчинонька, край козака стоя:

Ой, куды ж ты одъизжаешь, сизокрылый орле,

Ой, хто ж мою головоньку без тебя пригорне?…

Так и Ивась её, гетман, отъезжал с войском, и она, провожаючи его в далёкий путь, плакала… Недаром плакала… Так и не вернулся… Вернулся, только не он, а его тело, да и тела нельзя было узнать за кровавыми ранами…

Ой, хто ж мою головоньку без тебе пригорне?…

Да, некому «пригорнуть», некому приголубить…

И молоденькая вдова сама чувствовала, что она вспыхнула… жаром опалило её…

Этот молодой козак, запорожец, что приехал от гетмана с вестями, тоже зовут Иваном, Ивасем, Иван Степанович Мазепа^[53], какой хороший из себя, ласковый… Только несчастненький такой: всё утешал молодую вдовицу, говорит: «Хорош-де человек гетман был Иван Мартынович Брюховецкий, так злые люди его погубили…» Таково ласково утешал её, вдовицу Оленушку: «Сам-де я, говорит, не изведал доли-счастья в жизни, никто-де меня не любил, и я-де никого ещё посейчас не любил, а уж третий-де десяток изжил, на свете маючись…» Таково жалко его стало, так бы она и положила его бедную голову на свою сиротскую грудь и поплакала бы вдоволь горючими слезами… А какие у него глаза добрые, и Москву-то он таково любит! «Нигде бы, — говорит, — и жить не хотел, окроме Москвы белокаменной…» И руки у неё так целовал… стыд какой! Она так вся и сгорела, так и пополовела со стыдобушки… И что это с ней сталось? Так вот в душу-то самое, в сердечушко в ретивое так и заполз лаской да печалию своею этот Мазепа… И Гришутка полюбил его, козака этого, всё с ним играл…

Нехай тоби зозуленька, мени соловейко,

Нехай тоби там лёгенько, де моё серденько:

Мени буде соловейко рано щебетати,

Тоби буде зоауленька раненько кувати…

Это голосок Явдошки… Счастливая!