Святой патриарх

А на Москве-ту, на Москве что, и не приведи бог! И крест стал не крест, и молиться люди не ведают как… За крест в срубы сажают да огнём жгут… А Федосьюшка-ту Морозова, а Урусова Овдотьюшка, господи! Мученицами стали за крест святой… И что с Москвой поделалось? С чего всё это? Знамо, нечистый насеял зла в Московском государстве… И Аввакума протопопа заслали, куда ворон костей не заносит, языки попам да монахам режут… Ах, горькая, горькая родимая сторонушка!.. Люди, сказывает Соковннн Фёдор, в лесах, что звери, прячутся, за рубеж бегут… Ах, Москва, Москва бедная!

А тут, ишь заливается:

Ой вийду я над ярочок, пущу голосочок:

Дзвонн, дзвони, голосочку, по всему ярочку,

Нехай мене то зачуе, що в поли ночуе…

Что она это машет, липовая веточка? Куда манит? Некуда… На родимую сторону запала дороженька, заросла горьким осинничком да разрыв-травой…

А там, за Тясмином, соловушки поют… И у них «улица» своя: и Явдошка такая ж там, и Петрусь… А может, есть меж ними и такая ж горькая сиротинка, как она, Оле-нушка Брюховецкая… Как не быть?! Может, коршун заклевал её соловушка…

Добрый, добрый, ласковый Мазепа… Имя-то какое, Мазепа… Иванушка, Ивась Мазепинька… Кажись, и теперь руке жарко от его губ, и всей жарко, стыдно! Стыдно и хорошо таково…

Никто-то не любил его, бедненького, и он никого не любил также… Бедный Мазепинька!..

А может, и на Москве теперь поют, «просо сеют» девушки:

Уж я просо сеяла — сеяла…

Где петь! Не до пенья ноне на Москве… плачут люди да молются отай, чтобы не увидали злые приставы…

Покатилась, покатилась по небу звёздочка и сгасла… Которая это? Куда покатилась? Где сгасла? Точно она, горькая сиротинка, покатилась с московского неба и сгасла тут, в черкасской земле… Не светить ей больше с московского небушка…

А отсюдова Мазепа, сказывал, поедет с универсалами да с листами от гетмана Дорошенка к тогобочным козакам, и в Полтаве, сказывал, будет, и в Гадяче, и могилке, сказывал, покойного гетмана Брюховецкого поклонится… Добрый он, Мазепинька, добрый…

Просил в сумерки выйти в садочек побеседовать… Тоскует он, бедный, по матушке по своей. «Так, — говорит, — хоть об матушке, об родителях побеседуем…» Нет, стыдно… как можно в сумерки! Ещё кто увидит да осудит… А жаль его, такой добрый…

Она встала и тихонько пошла в глубину комнаты: там в своей постельке что-то возился Гриць и шептал что-то… Она прислушалась; мальчик во сне бормотал:

А в нашего «Шума»

Зелёная шуба.

«Шум» ходит по диброви…

— Ах, дитятко! Всё «Шумом» бредит… наигрался, кажись, так нет — мало: и во сне играет…

Она перекрестила его и, нагнувшись к постельке, тихонько поцеловала горячую головку мальчика…

— Мама!

— Что, сынку? Спи, дитятко.

— Дядя Ивашечко прийде завтра?

— Какой дядя Ивашечек?

— Дядя Мазепа.

Молодая мать опять зарделась, опять ей жарко стало… Она натянула на плечи спустившуюся сорочку…

— Прийде, мамцю?

— Должно, придёт… А тебе на что?

— Вин казав, що на свого коня мене посадить.

— Добро, добро, сынок, спи, господь с тобой.

— Я пойду на конику…

— Добро, добро, баинькай… А-а-а-а…

У кота-кота-кота

Колыбелька золота…

— Не хочу, мамо, московськои… не треба…

— Ну-ну, добро…

— Спивай нашои, мамо, про котика… про нашого, а не про московського котика…

— Добро, добро… спи только…

А-а — котино;

Засни, мала детино.

Ой на кота воркота,

На детину дремота…

Хоть она и знала уже украинские колыбельные песни, наслушалась их вдоволь, но выговором русила их…

— Ни, мамо, спивай другой, як сон ходить.

— Спою, спою… Спи тихохонько…

Ходит сон по долине

В червоненькой жупанине.

Кличет мати до детины:

Ходи, соньку, в колисоньку,

Приспи мою детиноньку…

Гриць, как в воду канул, спал уже: тихое, ровное дыхание обнаруживало, что он заснул безмятежным детским сном.

Мать перекрестила его и снова отошла к окну; сон всё не шёл к ней… Она снова задумалась о Мазепе, о Москве, о тамошней смуте…

«А ко мне нейдёт сон и в «червоненькой жупанине», — думала она, опять глядя на звёздное небо и невольно прислушиваясь к неугомонной «улице». — Сон нейдёт, так Мазепа хотел приттить… ах, срам какой! Ко вдовушке-ту… А вот и Гришутка полюбил его, добрый он, хороший человек, а всё ж стыднехонько мне… хоть, кажись, так бы и кинулась ему на шею, срамница… Что-то он завтра скажет? Говорит, что будет просить за меня гетмана Петра Дорофеича, чтоб на Москву меня отпустил. «Хоть и больно, — говорит, — будет оттого моему сердцу. Точно вы, — говорит, — родная мне, так по душе пришлись, словно бы я вас, как сестру родную, полюбил, жалеючи вас…» Да, добрый он, хороший братец мой родненький, Иванушка-светик… Приди он теперь, так бы, кажись, закрывши глаза со стыда, и повисла у него на шее, слезами бы вся изошла на радости… Такой он добрый! Нет, полно-ка! Не стану о нём думать; буду думать о Москве: что там ноне деется, как людей за крест мучат, как Федосьюшка страждет за веру…

Нет, горька эта думушка… горемычная моя родная сторонушка, вот и ты ноне, как в песне поётся, горем горожена, а слезами поливана…