Святой патриарх

— Ты кто такая? Как твоё имя? — спросил он.

— Мария, — был ответ.

— Как — Мария! В отписке ты именована Акинфеею Герасимовою, Даниловых дворян.

— Была Акинфея… токмо не я, а другая… Я Мария.

— А чьих?

— Тебе на что? Богова, не твоя и не царёва… На том свете не спросят мою душу: Данилова ты али Гаврилова?…

— Покоряешься ли ты царю и собору?

— А тебе какое дело до моей покорности?

— Так мы повелим тебя пытать огнём.

— Пытайте, это ваше дело… Я ничего не украла, никого не убила, никому худа не делаю, токмо люблю моего Христа: за Христа и жгите меня, жиды новые.

Воротынский приказал вести её в застенок. Она сама пошла впереди стрельцов. За стрельцами последовали Воротынский, Одоевский и Волынский. За ними ввели Морозову и Урусову.

В просторном застенке висели привешенные к потолку «хомуты», хитрые приспособления для дыбы и встрясок. По стенам висели кнуты, плети, клещи. На полу, у стен, стояли огромные жаровни, лежали гири, верёвки… На всём этом чернелись следы запёкшейся крови… Огромный горн был полон, в нём тлели и вспыхивали синеватым огнём дубовые уголья… У горна и у хомутов возились палачи с засученными рукавами, в кожаных фартуках, словно кузнецы.

— Оголи до пояса, — указал Воротынский палачам на Акинфеюшку.

Она было вздрогнула, но потом перекрестилась и опустила руки.

— Христа всего обнажили, чтобы ребра прободать и голени перебить, — сказала она как бы про себя.

— Дерзай, миленькая, дерзай! — ободряла её Морозова. — Будешь российскою первомученицею.

Палачи сорвали с Акинфеюшки верхнюю одежду и опустили рубаху до пояса… Она было прикрыла руками девичьи груди, согнулась: но палачи разняли руки и связали их за спиной… Несчастную подняли на дыбу… Она не вскрикнула и не застонала… Сделали встряску, руки несчастной выскочили из суставов…

— Господи! Благодарю тебя! — прошептала мученица.

— Повтори встряску! — хрипло проговорил Воротынский.

Встряску повторили… Удивительно, как совсем не оторвались руки от туловища, от плеч… Несчастная висела долго… Морозова и Урусова глядели на неё и молча крестились.

— Что же оцт и желчь не подаёте? — проговорила с дыбы жертва человеческой глупости.

— Много чести, — злобно заметил Воротынский.

— Копией прободайте…

— Нет, мы плёточкой, любезное дело!

— Худа больно, легка на весу; её дыба не берёт, — глубокомысленно заметил Одоевский.

— Проберёт, дай срок, — успокоил его Волынский.

— А теперь княгинюшку, — злорадно показал палачам Воротынский на Урусову и сам сорвал с неё цветной покров, заметив: — Ты в опале царской, а носишь цветное!

— Я ничем не согрешила перед царём, — ответила Урусова тихо.

Палачи хотели было и её обнажить.

— Не трошь её! — раздался вдруг чей-то грубый голос. Все с изумлением оглянулись. Из отряда стрельцов, стоявших в дверях застенка, отделился один, бледный, с дрожащими губами… То был Онисимко… Морозова узнала его: он целовал её ноги, когда в первый раз заковывал их в железо… Она перекрестила его.

— Благословен грядый во имя господне.

Палачи, озадаченные первым возгласом, опустили было руки, но теперь снова подняли их.

— Не трошь, дьяволы! Она княгиня! — повторил Онисимко, хватаясь за саблю.

— Взять его! — закричал Воротынский.

Онисимку схватили за руки сотники и стрельцы и увели из застенка.

— Идолы! Мало им! Скоро всех детей малых заберут в застенки! — слышался протестующий голос уведённого стрельца.

— Делай своё дело! — прикрикнул на палачей Воротынский.

На Урусовой разорвали ворот сорочки и обнажили, как и Акинфеюшку, до пояса. Она вся дрожала от стыда, но ничего не говорила. Всем, даже стрельцам, стало неловко: слышно было их тяжёлое дыхание, словно бы их поджаривали на полке в бане… У Лариона Иванова даже лицо побледнело и глаза смотрели сурово…

Урусову подняли на дыбу… Она застонала…

— Потерпи, Дунюшка, потерпи, недолго уж!

— Тряхай хомут-от! — командовал Воротынский. И у Урусовой руки выскочили из суставов…

— Мотри и кайся, — обратился Воротынский к Морозовой. — Вот что ты наделала! От славы дошла до бесчестия. Вспомни, кто ты и какова роду! И всё оттого, что принимала в дом юродивых…

— Я и тебя принимала, не ты ли урод у дьявола? — перебила его Морозова.

— О! Ты востра на язык, знаю… да царь-от на востроту твою не посмотрел… Где ныне твоё благородие?

— Невелико наше телесное благородие, и слава человеческая суетна на земле, — с горечью отвечала Морозова. — Сын божий жил в убожестве, а распят же был жидами, вот как и мы мучимся от вас.

— Добро! Равняй себя со Христом-те…

— Я не равняю… отсохни и мой и твой язык за такое слово.

— Добро! Поговори-ко вон с ними, их поучи, мудрая! — указал на палачей, которые усердствовали около Урусовой и Акинфеюшки. — Взять и эту! Покачайте-ко боярыньку на качельцах.

Два палача приступили и к Морозовой. Она кротко взглянула им в лицо и перекрестила того и другого.

— Здравствуйте, братцы миленькие, — так же кротко сказала она, — делайте доброе дело.

Палачи растерянно глядели на неё и не трогались. Она ещё перекрестила их. У одного дрогнули губы, глаза усиленно заморгали; он глянул на стрельцов, на Воротынского.