Святой патриарх

Разин налил вином стоявшие на серебряном подносе стопы, и Заира, не поднимая глаз, стала разносить вино. Руки её дрожали вместе с подносом. Все пили и почтительно кланялись девушке.

Разин потом сел и посадил её около себя.

— Дай Бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многия лета, — сказал князь Прозоровский и встал, — и великий государь не оставит тебя своими милостями.

Помянув имя великого государя, он сел.

— Спасибо, князь, — отвечал Разин. — Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: «Дабы тебе не лишиться твого счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самого дорогого». И царь тот зарезал любимую дщерь свою — лучшее своё сокровище.^[117]

Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, всё такая же прекрасная и смущённая.

— Вот моё сокровище! — сказал он, обнимая девушку. Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.

— Ах, ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне злата и серебра, и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя ещё ничем не поблагодарил.

Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги — и бросил за борт, как сорванный цветочек.

— На ж тебе — возьми!

Что-то яркое мелькнуло в воздухе, послышался плеск воды…

Все в ужасе вскочили. Заира исчезла под водой. Утром рыбаки вытащили из Волги труп Хабибуллы с кинжалом в груди…

XXII. Купанье стольников

Сообщая этот ужасный эпизод из жизни Разина, Н. И. Костомаров полагает, что «этот варварский поступок не был только пьяным порывом буйной головы», с чем, конечно, нельзя не согласиться. «Стенька, как видно, — говорит историк, — завёл у себя запорожский обычай — считать сношения казака с женщиною поступком достойным смерти. Его увлечение красивою персианкою, естественно, должно было возбудить негодование и ропот тех, которым Стенька не дозволял того, что дозволил себе, и, быть может, желая показать, что не в состоянии привязаться к женщине, он пожертвовал красивой персианкой своему влиянию на товарищей».

Так рассуждал историк, приговоры которого всецело обусловливаются тем, что говорят ему находящиеся в его руках материалы или более или менее достоверные источники, документы. Но о подобного рода явлениях, обуславливаемых душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как не говорит на суде о своём преступлении тот, кого уличают в нём на основании не вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.

Не таково положение романиста. Он должен всё знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах: он должен знать душу своих героев, знать их тайные думы и помышления.

И романист объясняет ужасный поступок Разина с Заирой так, как он его объяснил на основании психологической критики, которой он подверг своего героя.

Неудивительно после этого, что Разин, смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, ещё более лютого, чем он был прежде.

Астрахань теперь опостылела ему. Здесь он сам разбил своё счастье — и его потянуло домой, на родину, туда, где протекло его детство, когда у него за спиною не было ни воспоминаний, ни ужасных призраков, которые теперь иногда посещали его.

4 сентября Разин покинул Астрахань, чтобы, собравшись за зиму с силой, начать исполнение того, что он на возвратном пути из Соловецкого монастыря обещал Аввакуму, когда навестил его в тюрьме монастыря Николы на Угреше.

Между тем отписки князя Прозоровского из Астрахани о полной покорности Разина вызвали на Верху великую радость, и Алексей Михайлович перед осенним возвращением из села Коломенского в город решился в последний раз вдоволь натешиться купаньем в пруду стольников, запоздавших к царскому смотру.

Наскоро выслушав доклад дьяка Алмаза Иванова по важным делам и положив по ним резолюции, государь вопросительно поглядел на дьяка, который переминался с ноги на ногу и, по-видкмому, ещё что-то хотел доложить, но не решался.

— Что у тебя ещё? — спросил Алексей Михайлович.

— Пустое, государь: так — челобитьишко одно, — отвечал Алмаз Иванов, — жалобишка непутёвая.

— На кого? — спросил государь.

— На твоих государевых воевод, на симбирских да на саратовских с товарищи.

— А чья жалоба?

— Твоих государевых оброшных людишек.

— А ну-ко, вычти, — сказал с неохотой «тишайший», позёвывая: ему так хотелось купать стольников.

— «Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, — начал, прокашлявшись, Алмаз Иванов, — всеа Русии самодержцу и многих государств государю и обладателю…» «Облаадателю» с одним азом, государь, прописка…

— С одним азом? — строго спросил царь.

— С одним — точно: «обладателю» — во место «облаадателю», государь, — отвечал дьяк.

— А кто учинил прописку?

— Писал, государь, подьячей не у дел Юшка Иванов.

— Так укажи бить Юшку батоги нещадно, — решил Алексей Михайлович^[118].