Святой патриарх

Среди слушателей была и его жена. Она робко затёрлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел её.

«Степанушка! Степанушка мой!» — молитвенно, беззвучно шептали её губы.

— Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? — вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. — Подать мне ево сюда!

Казаки бросились исполнять приказание атамана. Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.

— Долой шапки! — крикнул Разин. — Здесь вам не кабак!

Оторопелые послы московского царя сняли шапки.

— Ты зачем сюда приехал? — спросил атаман, подступая к Сухово-Евдскимову.

— Я приехал с царскою милостивою грамотою, — отвечал последний.

— Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком — за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!

И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.

— Чево вам от нас нужно? — продолжал атаман. — Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат — одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! вот тебе грамота!

И он снова ударил посла.

— В воду его! — махнул он бунчуком.

Казаки набросились на несчастного и избили его до полусмерти. Затем потащили к Дону и, ещё живого, бросили с атаманского струга в воду.

— Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету, — издевались казаки над своей жертвой.

— Пущай плывёт к туркам — они добрее Москвы!

Искусный пловец тотчас же пошёл ко дну.

— Ишь — только ножкой дрыгнул…

— Постой, атаманы-молодцы! погоди! не топи его! — кричала с берега голытьба.

— Што так, братцы?

— А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету — сымем с боярина цветно платье.

Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.

Труп скоро был вытащен из воды, не успев ещё окоченеть. Зато тем легче было его раздевать — и его действительно раздели донага.

— Эко зипун завидный! да и рубаха и порты знатные!

— А то на! эко добро да в воду! Жирно будет.

— А сапоги-ту! сафьян рудожелт — загляденье!

— Только чур, братцы; — и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги — все в дуван! — по жеребью.

— А хрест тельный? и его в дуван?

— Знамо! мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты. И обнажённое тело московского посла снова бросили в Дон.

— Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.

— Вестимо…

— А шапка, братцы, боярска иде? — спохватилась голытьба. — Шапки и не видать!

— Да! шапка! шапка! иде шапка? неужто утопили?

— Шапка, должно, в кругу осталась, — там его атаманы били.

Бросились в круг искать шапку.

— Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван! Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.

— Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! — сказал он задорно.

— На Москву, братцы! на Москву — шапок добывать! — закричала голытьба.

— На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем — шапки, зипуны добывать! — стонал майдан.

И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.

Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушёл теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.

С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия её далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчётливо выводил:

«Как во городе, во Черкаскием,

У одной-то вдовы было семь сынов,

А восьмая — дочь несчастная.

Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли,

Своей матушке все наказывали:

Не давай-ка без нас сестру в замужье»…

Вечер был тихий и тёплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…

Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой…

Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.

XXVII. Васька-Ус

Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжёл был для него и предыдущий — 1668 год; но то был год високосный — он и не ожидал от него ничего хорошего.

А теперь так и повалила беда за бедою. В начале марта царица Марья Ильинишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов^[126]. За нею через два дня умерла и новорождённая царевна.