Святой праведный Феодор Ушаков. Изд. 5-е. 2010

По-видимому, Павел лихорадочно думал, где он просчитался, почему не пользуется широким признанием общества, как его матушка, несмотря на то, что он, как ему казалось, старался в поте лица улучшить положение подданных. Он знал, что его время называлось «эпохой всеобщего трепета и смятения умов», ибо, «наводя порядок, выметая державный мусор», он многое сдвинул с места, да так и не смог поставить столь же прочно и основательно. Многих он удалял от дел иногда обоснованно, а когда и без основания. С одной только военной службы удалено было семь фельдмаршалов, более 300 генералов и свыше 2000 штаб- и обер-офицеров. Немало было изгнанных из административных сфер и из придворных кругов. Павел знал, что многие из них были немощны умом, погрязли во взятках и лести. Ростопчин, его правая рука, услужливо поддакивал ему в этом и довольно часто говорил государю о том, что даже самый честный из окружавших государя приближенных заслуживал быть колесованным без суда и следствия. Были, конечно, и такие, но большинство было другое. И оно страдало от импульсивных действий императора. Поэтому в обществе все больше накапливалось критического горючего материала. То были и престарелые, слегка отупевшие екатерининские вельможи, знатные и не очень знатные дворяне, обиженные его высокомерием, чванливостью гатчинских выдвиженцев, напуганные непредсказуемостью его поступков. Были тут патриоты громких старых побед, не считавшие, что они бесславно сражались и должны бездарно окончить свой век. Немало было и дворян, которым пригрозили, что если они не будут дослуживаться до офицерского звания, то их лишат права служить и в гражданском ведомстве и даже участвовать в выборах дворянства. Это уже воспринималось как большое посягательство на дворянскую независимость, почти как крепостное право для дворян. Да к тому же и сами крепостные вдруг обязывались присягать непосредственно короне. Воспрещено было «принимать петиции», подписанные многими. И, может быть, самое главное: телесные наказания за уголовные преступления распространялись и на лиц привилегированных сословий. «Коль скоро снято дворянство, то уже привилегий до него не касается», — сказал Павел. В среде дворянства, своеобразного «аппарата» того времени, зрело недовольство. А в народе проявлялись смутные надежды на изменения. «Скоро будет «государщина», — повторяли горячие головы, надеясь вырваться из помещичьих рук, от изнурительной барщины. «Государь призвал нас рвать голову дворянам», — говорили другие. А третьи шепотом передавали речь Павла в Сенате, в которой тот будто бы сказал: «Не всякий ли человек составляет члена общества? Не всем ли нам быть равными?» Павел, конечно, таких слов не говорил, но глубокое недовольство и обеспокоенность овладевало верхами общества и дворянства. Зарождалась широкая оппозиция. Павел же недооценил ее, не увидел, что она принимает скрытый саботажный характер.

Петербургская полиция проявляла, например, такое усердие, что, будь император и его ближайшее окружение повнимательнее, они бы увидели, что ее действия больше дискредитируют императора, чем служат укреплению его авторитета. В ее приказах повсеместно объявлялось, чтобы никто ни в разговорах, ни в письмах не употреблял слово «курносый», чтобы козам и кошкам не давать прозвище «Машка». Правда, и Павел не выдержал, когда генерал-губернатор Петербурга Архаров велел красить дома в Петербурге только черной и белой краской, будто бы выполняя волю императора, который восхищался черными и белыми полосами на шлагбаумах, верстовых столбах, сторожевых будках. Император воскликнул: «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания!» — и распек губернатора.

Ну, а правитель Петербурга граф Пален был еще более коварен, нацелен на свержение императора. Как только он уезжал из Петербурга, клевета уменьшалась, слухи о том, что Павел душевнобольной, стихали. Конечно, большинство в России эти слухи не воспринимало и не верило им. Не будем полностью принимать на веру высказывания историка Коцебу, но он не без оснований писал о последних месяцах царствования Павла: «Из 36 миллионов людей по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора… В торговле было больше человечности, в суде было больше правды, среди властей меньше лихоимства и хищений… страх внушал человеколюбие… солдаты были хорошо одеты, пользовались хорошей пищей, кроме того, осыпались денежными подарками».