Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Это «отведение» ума всяка и мысли от земного, это «обожение» ума во время писания иконы скорее всего (если не вполне определенно) предполагало молчание, как об этом говорилось выше. Аскетическая практика святого художника, узрение откровения и его воплощение в красках (иногда, как в случае Андрея Рублева, узревается и воплощается само молчание безмолствующей беседы), конечно, помогает приблизиться к небесному первообразу и тем самым оказывается сродни молчанию Сергия на его пути к Богу, в его немых беседах с Ним, исполненных невыразимой любви. Поэтому неслучаен в только что процитированном фрагменте «Жития» Петра переход от мотива слез к мотиву любви, возникающему в непосредственно следующем фрагменте, сразу же после и к слезам обращаашеся:

Обычай бо есть в многых се, яко егда любимаго лице помянет, абие от любве къ слезам обращается. Сице и съ(й) божественный святитель творяше, от сих шаровных образов к пръвообразным ум возвождаше. И убо преподобный отець нашъ и Божий человек без лености иконы делааше.

Это богословски верное, философски глубокое и отвечающее глубинным интуициям художественного воплощения первообразов в «шаровых образах» (то восхождение [446], которое одновременно может быть понято и как откровение первообраза художнику, как бы нисхождение навстречу восходящему к первообразу художнику) и переживаний самого художника отсылает не только к терминологии древнегреческого идеализма в его платоновской версии и к «онтологическому», но в конечном счете и к самой тайне воплощения. И еще одно замечание: процитированная средняя из трех фраз позволяет по–новому понять глубину философской эрудиции Киприана, составителя этой редакции «Жития» митрополита Петра (в редакции Прохора соответствующее место передано иначе) и поразительной точности применения этой эрудиции. Более того, сказанное еще один штрих к описанию той духовной атмосферы XIV века, которую по существу только еще предстоит восстановить.

Петр продолжал жить в монастыре. Он писал иконы, и, видимо, на какое–то время это отменило или уменьшило другие его обязанности. Наставник монастыря принимал эти иконы и раздавал их — то братии, то христолюбцам, приходившим в монастырь ради благословения. Но наставник и, возможно, сам Петр думали о другом и ждали своего часа. И он настал. По времене же, благословениемь и повелениемь наставника своего, исходить от обители. Ни бо достоаше проumи вся степени и потомь на учительскомь седалищи посадитися.

Петр покидает обитель и обиходить округ места она пустыннаа и обретаешь место безмолвьно на берегах реки Рата, где и устраивает себе обитель. Перемены в жизни сказались сразу: и труды многы под[ъ]емлеть, и болезни к болезнемь прилагает, и поты пролиет. Тем бременем воздвигается Петром церковь во имя Спаса Иисуса Христа, строятся кельи, поскольку в обитель вскоре стали приходить люди. Довольно скоро собралась немалая братия, и Петр взял на себя заботы о спасении собравшихся, яко отець чядолюбив. Составитель «Жития» подчеркивает, что учил их Петр не точию словомь […], но и деломь болшее наказуаше тех.

Был он нравом, как уже говорилось, кроток и молчалив. Ни же когда разъярися на кого съгрешающа, но с тихостию и словом умереным учаше. Беше же и милостив толико, яко николи же просящаго убога или странна не отпусти тъща, но от обретающихся в них подааше, множицею и вьтам брат[и]и. Когда же у Петра не было, что подать просящим, он дааше от икон писомых от него, иногда же и власаницу, снемь с себе, дасть на пути убогу, томиму зимою.