Святые горы

«Бехштейн» затаился. Вечеринка близилась к окончанию. Навозный жук мало-помалу стаскивал грязную посуду в кухню. Знаками он велел Юлишке подогреть воду и прежде вымыть бокалы. Один он подбросил, словил и погрозил ей пальцем, когда Юлишка недовольно поджала губы.

Она с трудом опустила полуведерный чайник на керогаз, задохнулась и отерла высыпавший бисером пот. Она подошла к балкону, распахнула дверь. Колючий сырой ветер окатил ее с головы до пят. Она посмотрела вдаль, в черноту. Сердце болезненно сжалось, и оттого Юлишка впервые в жизни ощутила тяжесть собственной груди. Она перешагнула порог, поежилась. Ветер перестал свистеть. Теперь он гудел ровно, угрожающе. За перилами балкона, за стеной Лечсанупра, за парком напротив университета раскинулся по кручам невидимый во мраке город. Никто и нигде не стрелял, не было слышно ни взрывов, ни пулеметных очередей, ни стонов, ни топота солдат, ни воя моторов. Но все это гнездилось в мертвой тишине. А нарушь ее — и бешено затрещат мотоциклы, по-медвежьи заревут танки, зацокают, заискрят по булыжнику кованые каблуки, черноту желтым веером разомкнет взрыв, истошным голосом закричит раненый и, перекрывая его смертный вопль, ночь гулким эхом раздробит пулемет.

Одинокие окна вспыхивали оранжевым то здесь, то там — и гасли. Поздно, немцы готовились ко сну.

Город лежал не шевелясь, не дыша, как человек в глубоком обмороке.

Юлишка села на скамейку и вцепилась в перила, так же как Рэдда лапами перед самоубийством. «Страш-но-то, страшно, господи помилуй! — совсем не как полька воскликнула Юлишка про себя. — Гестапа проклятая, гестапа проклятая! Катерину замучила». Она посмотрела вниз. Ветер бритвой по-бандитски полоснул ее наискосок. От левого виска до мочки правого уха. Или то боль? Неизведанная раньше боль.

Внизу умерла Рэдда, провалилась сквозь прочный — без трещин — асфальт. Навозный жук столкнул ее туда. Это все — навозный жук! Ленивый, жирно напомаженный, нечистый. Рэдды — нет. Она — там, под асфальтом. Юлишка сощурилась, будто намеревалась разглядеть, что же произошло с Рэддой там, под асфальтом.

Юлишка откинулась назад. Шершавая стенка ожгла холодом спину. Перед глазами проплыла круглая физиономия навозного жука, и плыла она, почему-то злобно ухмыляясь и подмигивая, над безмолвной пропастью, над бездной, хотя полагалось ей находиться за стеклом балконной двери, в теплом мареве, пропитанном запахами кофе, сигар и керосина.

Потом светлые по краям облака скрыли ее от Юлишки.

— Это все ты натворил, навозный жук! Гестапа проклятая! — произнесла она отчетливо и с ненавистью. — Если бы Сусанна Георгиевна эвакуировала Рэдду, она осталась бы в живых. Это ты ее убил, ты! Гадина!

«Гадина! Гадина! Гадина-говядина!» — так ругал издали более сильных мальчишек рыжий Валька.

Мысли совершили скачок: а я? И я Рэдду не уберегла! Не уберегла! Не уберегла! Виновата! Муромец меня ведь упрашивал уехать.

Надо было узелок закинуть за спину, поводок взять в руки и пешком-пешочком, мимо университета, по тополиному бульвару да по туманному шоссе, по Брест-Литовскому, вон из города, к чертям, вон из города… Нет, что это я? Надо было — к мосту, к реке, за эшелонами, успеть до взрывов, успеть, успеть, успеть…

— Тогда и Рэдда, и Юлишка выжили бы, — произнесла она громко, думая о себе почему-то в третьем лице и ощущая какую-то странную раздвоенность. — Ах, проклятые! — повторила она со злобой.

Но последнее восклицание неизвестно к кому относилось: то ли к навозному жуку, то ли к кузнечику.

Юлишка открыла дверь. В стекле отражались ее желтоватые исхудалые щеки. Она сгорбила плечи и печально улыбнулась чуть загнутыми кверху уголками губ. Их, уголки, и губы тоже любил целовать обворожительный пан Паревский.

Все-таки правильно, что я не приставала с просьбами к Сусанне Георгиевне, похвалила себя Юлишка. Какая чепуха — просьбы. Ей, бедной, и без того досталось. Надо же — так унизиться перед собственным мужем из-за сводной сестры. И Юлишка внутри себя повторила обрывок фразы, долетевшей к ней из спальни:

— Я не уеду, без нее, не уеду! Всего одно место! Всего одно!

Да, читатель, мой друг! Всего одно — пусть сидячее — место для близкой родственницы, для сестры! А знаешь ли ты, что значило одно место в эшелоне в те недальние годы? И списки? Знаешь ли ты, читатель, как составлялись эти списки? Часто ли вспоминаешь ты, читатель, о начале той страшной войны?!

Невыносимая жалость к Сусанне Георгиевне пронзила Юлишку. Надо же — так любить сестру! Другая бы…

— Хорошо, Сусанна, — ответил Александр Игнатьевич, разлепив спекшийся от температуры рот. — Когда вас соберутся отправлять, меня уже в городе не будет. Я уйду в армию. В лабораторию буду наезжать с фронта. Ребята и без меня смонтируют установку. Килымник ушел, и я уйду. Но ты не волнуйся. Сашеньку эвакуируют. Обещаю.

Слово свое он сдержал.