Святые грешники

— А что случилось? — добывая из вазы пятого «Мишку на Севере», спросил Дубравин.

— Гады! — не выдержала она. — Выложили на меня в Интернете пасквиль. На мои личные дела. Узнали… Написали… Подгадили… Мол, я хожу на поводке, — всхлипнула она.

Дубравин никогда не интересовался тем, что про него выложили в Интернете. Он вообще заглядывал туда только в том случае, если ему нужна была какая-то деловая информация. Так что он был не в курсе. Да и относился к сплетням, даже выложенным в виртуальном пространстве, абсолютно равнодушно. А она, конечно, хотела с кем-то поделиться своей болью:

— И кто выложил?! Мои же товарищи по партии. По команде. Я думаю, это сделал Парнов. Говнюк такой. Он давно метит на мое место. В глаза заглядывает, лебезит. А за глаза вот такие вещи делает.

Дубравину, конечно, было жаль своего человека, Марину Сорокаумову, но он уже давно понял, что такое аппаратные интриги:

— Марин, ты как будто не поняла, в каком гадюшнике живешь! Я только попал сюда — сразу сообразил, что за люди обитают в здешнем аппарате. У тебя вроде бы не должно быть иллюзий по этому поводу.

— Трудно привыкнуть. В глаза улыбаются. Готовы прямо расцеловать тебя. А на деле… Как вспомню — прямо все закипает.

— Назвался груздем — полезай в кузов, — ответил Дубравин, откусывая свеженькую зефирку в шоколаде. А в голову лезли мысли «по теме»: «Уровень развития политической системы в стране определяется достаточно просто. На самом раннем этапе политических оппонентов просто убивают. На следующем — сажают в тюрьму. Это уже прогресс. Ходорковский тому пример. Очередная ступень — это когда своих политических противников с утра до вечера судят. В этом особенно поднаторел батька Лукашенко. А сейчас берут пример и наши. Вон того же “Нахального” таскают по судам. То по одному делу, то по другому. И ему не до политических прений. Он только успевает из КПЗ под домашний арест садиться. Это свидетельствует о некоей продвинутости системы. Но высший класс — это когда политического противника компрометируют, используя его слабости. Вываливают в грязи. А потом отпускают. Он теперь уже все равно не поднимется. Это знаменитая история с главой МВФ Домиником Стросс-Каном. Или с парнем этим из “Викиликса”. Это ж надо! Найти его бывшую подругу, с которой он жил. Уговорить ее подать заявление об изнасиловании. И просто за незащищенный секс завести дело. Вот это действительно мастерство! Нашим местным лапотникам еще до этого далеко. Они умеют либо взятки подсовывать. Либо вот так, как с Сорокаумовой. Потихоньку, по-подлому разместить в интернете какой-нибудь гнусный пасквиль. На большее ума не хватает. Ни ума, ни таланта. Впрочем, чего ждать от людей, которые никогда ничего не строили. Только вынюхивали, выслеживали, писали доносы…»

Так что «чаепитие в Мытищах», как называл Дубравин этот стандартный ритуал, закончилось на той же минорной ноте, что и началось.

Шагая по длинным «коридорам власти», он вспоминал и свои непростые отношения с приближенными губернатора, которые сейчас складывались по принципу: «Жалует царь, да не жалует псарь». Это его и удивляло, и расстраивало. Он привык относиться к людям доброжелательно, без предрассудков и задних мыслей. А тут… И он рассмеялся, вспомнив слова своего товарища, пришедшего из бизнеса в госаппарат и выдержавшего в нем всего три месяца. На вопрос Дубравина, что в этой работе главное, Мишка ответил:

— Там главное, кто первым донесет начальству плохие слова, которые о нем услышит.

VI

Сегодня праздник. Воскресенье. Он отслужил литургию в храме при монастыре. И теперь исповедует тех, кто остался после нее. Таких немного. Человек пять-шесть. В основном это женщины в платках и серых деревенских платьях. Они стоят в притворе храма. Ждут своей очереди. Тихо перешептываются, пока иеромонах Анатолий — весь белый (седая борода, седая голова), но в черном монашеском одеянии — неторопливо беседует с древней старушкой.

Бабушка с подслеповатыми глазами, чистенькая и опрятно одетая, торопливо рассказывает о грехах своей жизни. Видно, на пороге небытия ей надо хоть с кем-то поделиться своей неизжитой болью. При этом ее склонившаяся голова трясется в такт словам:

— Сразу после войны родила я сыночка. И уже потом, после родов, мне сказали, что младенчик умер. Но тело его мне не выдали. На него, мол, страшно глядеть… Я спросила у акушерки: а где он лежит? Она мне сказала: вон там. Я подошла. А там другой. Ну, я и ушла. Не стала больше узнавать, что да как. Такие мы были тогда. Забитые. Это сейчас все стали умные и настойчивые. А теперь вот я думаю, что его украли у меня. Мою кровиночку. И сейчас он где-то живет. И не знает даже, кто его родители…

Иеромонах, что в переводе с греческого значит «священник-монах», делает свою работу — накрывает ее голову епитрахилью, читает молитву, отпускающую бабульке ее невольный грех.

«И есть ли тут грех?» — думает он. Но произносит привычно: