Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

— Учительнице язык показал, — вздохнул Милан, — а она меня за это выбранила. А маме я полотенце прожег. Нечаянно. Уронил его с трубы, оно упало на плиту и загорелось.

— А мама знает?

— Еще чего! Конечно, не знает! Я его в саду закопал, чтобы мама не ругалась. — Милан вздохнул. — Уж она допытывалась, все сундуки в доме перерыла, а я так и не признался. Ну, а священнику придется сказать.

— Прямо — нужно! Велика беда полотенце. Это же не смертный грех.

Милан отшвырнул окурок, со злостью затоптал его каблуком в снег.

— Если бы это обычная исповедь, я бы промолчал. Ведь мы тогда оба промолчали, когда выбили Буханцу окна, помнишь? А в этот раз нельзя, иначе исповедь не засчитается. Теперь нужно будет исповедоваться как следует.

— Ну и скажи! Что тебе до священника?

Они выкурили три сигареты, весь снег вокруг них был заплеван. Когда башмаки совсем промокли от снега, Милан решился:

— Пошли! Не съедят же меня. Признаюсь во всем, и баста.

А Сила, друг наивернейший, торжественно заявил на прощание:

— Если не управишься со всеми молитвами, Милан, ты только скажи, и я за тебя отмолю.

9

Милан и Сила собрались за углем. На станции стоят целых три угольных вагона, и все, что из них высыплется во время разгрузки, спокон веку принадлежало местным ребятам. Правда, начальник станции терпеть не может, когда ребята толкутся с корзинами у вагонов, но сегодня его не видно на станции. Сила, который всегда все знает, выяснил, что он уехал в Нитру.

Уголь привезли для Беснацкрго хутора. Хутор лежит в долине среди холмов, километрах в десяти от Лабудовой.

Беснацкие батраки — ребята что надо. Их мало волнует, если при разгрузке высыплется лишняя корзина-другая. Поэтому бедняцким детям около них всегда раздолье. Все равно ведь беснацкий граф, который все свое время весело проводит в Вене, из-за пары корзинок угля не обеднеет.

Уголь был мелкий, с лесной орех. Немало его уже высыпалось сквозь щели вагонов. Но пока выберешь эту мелочь из грязи, перемешанной с угольной пылью, пока наберешь ее хотя бы с полкорзины, ты не раз еще подуешь на озябшие пальцы.

Милан и Сила ползают под вагонами, сгребают уголь руками; они уже черны, как негры, но корзины наполняются медленно.

Затрезвонил сигнал, вышел диспетчер, перевел рычаг семафора. Потом вышел стрелочник с синим кружком на длинном шесте, воткнул шест между рельсов и стал рядом по стойке «смирно», как солдат.

Со стороны Нитры приближался состав, не очень длинный, весь из теплушек.

Паровоз запыхтел, выпустил облако белого дыма, и поезд остановился. Забегали железнодорожники. Из теплушек выглянуло несколько лиц.

— Немцев привезли, — сказал Сила. — Только бы их здесь не выгрузили!

Казалось, что все обойдется, потому что поезд снова тронулся, с пыхтением подался в сторону Превидзы. Вскоре виден был только красный фонарь на последнем вагоне. Но за стрелками поезд остановился и начал пятиться к станции.

— Сюда их привезли, — сказал Милан, и его передернуло. — Сюда тащат.

Мальчики уселись на ступеньках склада и молча стали ждать, что будет дальше. Милан лихорадочно соображал: «Если немцев выгрузят на станции, значит, в Лабудовой будет стоять немецкий гарнизон. А это значит, что Эрнесту нельзя будет приходить в деревню, и мне самому трудно будет выбраться из деревни, чтобы предупредить его».

Теплушки остановились как раз против подвод. Раздались короткие отрывистые команды. Из первого вагона выпрыгнул офицер в сапогах, в дубленке, в фуражке с лакированным козырьком. Загромыхали двери, из вагонов полезли солдаты в серо-зеленой униформе.

В воздухе мелькали вещмешки со скатками из одеял. Бегали офицеры. Солдаты начали строиться в колонну.

— Сколько их! — вздохнул Милан. — И куда их только распихают?

Мальчики подхватили полупустые корзины и припустили домой вслед за мрачной колонной, маршировавшей в деревню.

В дом Гривки прислали на постой троих. Только успел Милан занести корзину с углем в сарай, как они уже появились. Он даже не пошел в кухню, глаза бы его на них не глядели. Его душили злость и отвращение к этим незваным пришельцам, из-за которых он теперь вряд ли сможет видеться с Эрнестом. Он слонялся по двору и пинал ногой ржавую жестянку, которая там валялась.

Вышла мать и позвала его в дом. Голос ее звучал непривычно сурово и решительно. Ослушаться было никак нельзя. И он пошел в дом.

Немцы заняли жилую комнату. Там они будут спать на двух кроватях и на лежанке, которую отец смастерил как-то зимой. Отец будет спать на тюфяке под окном. Мама с Евкой в чулане. Где будет спать Милан, пока еще никто не знал, в том числе и он сам, но такие пустяки его не волновали.

Эти трое — словно им комнаты было мало! — уже без рюкзаков, шарфов и шапок, уселись в кухне у стола. Они разговаривали между собой и поглядывали на хозяев.

Отец, весь обмерший, бледный, сидел на самом краю лавки. Мать возилась у плиты. Евка, которая еще ничего не соображала, разгуливала по кухне, подкидывала и опять ловила свою безглазую и безносую куклу-уродину.