Свидание

Айрис подставляет щеку для поцелуя, и я вдыхаю аромат ее пудры. Обвиваю руками тщедушную фигурку. Тетя похожа на воробушка. Ее кости впиваются в меня, острые, как моя вина. Винить в произошедшем Айрис несправедливо, но я виню. Да, виню.

– Прости, надо было позвонить.

– Не говори глупостей, ты же не к врачу записываешься. Я очень рада тебя видеть. Вас обоих. – Наклоняется погладить Бренуэлла, который тычется носом ей в колени.

Она не спрашивает, как я, – и так понятно. С другой стороны, она всегда плохо справлялась с трудными ситуациями. Говорю себе, что я к ней несправедлива. Она заменила нам с Беном отца и мать. Хотя ее материнские способности весьма сомнительны, она не обязана была брать нас к себе. Айрис хлопочет на кухне, кипятит воду, споласкивает заварочный чайник, стоя там, где когда-то стояла мама, и я немного смягчаюсь.

– Можно я сегодня здесь переночую? Я на больничном и подумала…

Я подумала, что здесь безопаснее, однако вслух этого не говорю.

– Это по-прежнему твой дом.

Она не глядит мне в глаза и потому не видит моих слез.

Открывает пожелтевший от старости холодильник, и я вспоминаю каляки-маляки Бена, которые крепились к дверце магнитиками в виде фруктов. Просто невероятно, что она до сих пор не купила новый холодильник. Разглядываю мамины чашки «Портмерион» на сушилке для посуды, стол, где по моей вине остался след от утюга. Как будто ничего не изменилось. Разумеется, изменилось все.

– Поужинаешь? – спрашивает Айрис, и я качаю головой.

Я еще не ела, но желудок – тугой комок нервов.

После неловкой паузы она произносит:

– А тортик?

Киваю, чтобы не обидеть.

Айрис достает с буфета старомодную жестянку для печенья, с тех времен, когда Рождество еще не ассоциировалось с пластиковыми упаковками и яркой мнущейся фольгой.

– Аппетитно, – лгу я, всматриваясь в засохшую, потрескавшуюся глазурь, и делаю мысленную пометку в следующий раз принести ей коробку с плотной крышкой.

Я уже думаю про следующий раз. События последних нескольких дней так ошеломили и испугали, что я вдруг ощущаю благодарность судьбе за константы своей жизни. Айрис – одна из них.

– Бен принес. – Айрис пилит ножом твердый как камень бисквит. – Такой молодец!

Я тут же решаю, что, значит, я – не молодец, и обижаюсь. Тем не менее я рада, что Бен был тогда маленьким и почти ничего не помнит. Он очень ранимый. Не представляю, как бы он справился с грузом воспоминаний, которые несу я. Я и сама не знаю, как справляюсь. Иногда вовсе не уверена, что справляюсь.

Мы сидим за столом и болтаем о пустяках. Я через силу глотаю торт, который совершенно не требуется моему желудку. Подношу очередной раз вилку ко рту, и рукав задирается. Айрис вздрагивает, замечая синяки, но не спрашивает про субботу и вообще не говорит о прозопагнозии. Как будто болезнь исчезнет, если ее игнорировать. Айрис никогда не умела смотреть правде в глаза; однако сегодня я, вопреки обыкновению, расцениваю это не как недостаток, а как механизм психологической адаптации.

К восьми вечера мои веки налились тяжестью, все, что можно: про заморозки и их последствия для сада, а также про очередного победителя танцевального шоу, – уже сказано, и я заявляю, что иду спать.

– Я рада, что ты в порядке, – говорит Айрис, пожимая мне руку, будто ее слова волшебным образом действительно приведут меня в порядок.

Вместо того чтобы отстраниться, как раньше, я накрываю ладонью ее руку и благодарю за поддержку. Благодарю искренне.

Моей спальни время не коснулось. На обоях выцветшие бирюзовые бабочки. Я так и не обустроила комнату по своему вкусу, как в доме раннего детства, где на шкафу с одеждой к двери были приклеены офисным пластилином плакаты с Аврил Лавин и Кристиной Агилерой. Пришлось в одночасье повзрослеть. Зеркало на туалетном столике – чистое. Я отворачиваю его к стене, избегая собственного отражения. Айрис, наверно, вытирает здесь пыль. Бренуэлл вытягивается в изножье кровати, опуская нос на лапы.

Я сажусь по-турецки и гуглю в телефоне недавние случаи бегства с места аварии, но ничего не нахожу. Тогда ищу просто «автомобильные аварии» и опять не нахожу. Кровь на машине, кровь на перчатках. Кровь у меня на руках. Что я сделала? Голова пульсирует от боли. Закидываю в рот очередную обезболивающую таблетку. Сегодня я с радостью встречу затуманенность сознания, которую вызывает кодеин. Натягиваю пижаму и забираюсь под холодную простыню. Кровать привычно скрипит, я проваливаюсь в старый, жесткий матрас. Дрожу от холода, поворачиваюсь на бок и подтягиваю колени к груди, жалея, что рядом нет Мэтта, который бы теплыми ногами отогрел мои ледяные ступни. Бренуэлл меняет позу, и матрас проседает еще больше. Жаждая уюта, я почти разрешаю себе вообразить, что это мама сидит на краю постели и открывает книжку с моими любимыми сказками.

«Жили-были…» – начинала она, и я чувствовала, как внутри закипает приятное волнение.