Свидание

Мама осторожно ставит на стол, покрытый сиреневым муслином, праздничный торт на розово-сиреневой подставке. В сиреневую глазурь воткнута серебристая надпись «С днем рожденья!» и двенадцать бело-розовых витых свечей.

– Скоро придет, – отвечает она, торопливо исчезая на кухне.

Ее слова меня не успокаивают. Он ушел давным-давно. В горле комок, подступают слезы. Он ни разу еще не пропускал мои праздники, даже когда целый день работал. Где он?

– Готово! – Мелани закручивает лак. – Подуй, чтобы высохли.

Она приподнимает брови, и я, чувствуя себя полной дурой, дую на ногти.

Внезапно хлопает входная дверь. В гостиную врывается папа: глаза выпучены, побелевшее лицо блестит от пота. В руках пусто.

– Наконец-то! – кричит из кухни мама.

– Папа! А где подарки?

Стоило словам сорваться с губ, как я тут же пожалела. Мне почему-то страшно, и когда я встречаюсь с ним взглядом, между нами проносится тысяча молчаливых извинений. Хочу сказать ему, что мне плевать на подарки, плевать на все, кроме того, что он пришел, но не успеваю – в дверь громко стучат.

– Лорен! – Я бросаюсь открывать, довольная, что она успела к чаю.

Вряд ли я слышу, что папа кричит мое имя, и только открыв дверь, понимаю, что совершила кошмарную, непростительную ошибку. На пороге полицейские.

– Джастин Кроуфорд! – произносит один из них.

Почти такой же высокий, как странный учитель по физике, которого нам прислали на замену на прошлой неделе. Заслоняюсь от солнца и разглядываю суровое, неприветливое лицо.

– Он в гостиной. – Голос у меня от волнения срывается.

Полицейские топочут по коридору, я бросаюсь следом. Пробегая мимо кухни, вижу, как мама хватает полотенце и обтирает руки. Мыльная пена плавно падает на линолеум, губы округлились буквой «О». Не знаю, зачем полиции папа, но внутри у меня странное ощущение, что дело плохо. Очень плохо.

– Джастин Кроуфорд! – повторяет полицейский, и чувство вины, оттого что я подвела отца, отходит на второй план. Я с облегчением оглядываю комнату.

Папы нет. Долю секунды я надеюсь, что они уйдут и все будет хорошо. Мама принесет пиццу, и, когда мы доедим цыпленка барбекю и последний кусок пепперони, растягивая между пальцами нити расплавленного сыра, я задую свечи и загадаю желание, чтобы полицейские никогда не возвращались. Мои мысли прерывает Мелани, которая размыкает розовые блестящие губы и произносит отчетливо и честно:

– Он за диваном.

Воспоминание прокручивается в памяти как в замедленной съемке.

Борьба. Перевернутая мебель. Папа вырывается, повторяет, что невиновен. У мамы трясутся колени. Прижав кулаки к груди, она истошно кричит: «Нет!» Торт качается на подставке и падает, бисквит разлетается по полу, свечи со щелчком ломаются, я плачу. Если нет двенадцати свечей, нельзя загадать желание. Тогда-то я и поняла, что они уведут папу и жизнь никогда не будет прежней.

Брат съежился в углу, прижал к груди совенка и качается взад-вперед. По пухлым щекам катятся слезы. Аврил Лавин поет «Complicated». На потолке воет пожарная сигнализация. Пахнет горелым чесночным хлебом. Но еще больше, чем боль, стыд и унижение, мне запомнился презрительный взгляд Мелани. И хотя что-то плохое сделал папа, ненавидела я именно ее.

– Эли! – Айрис легонько стучит в дверь. – Как ты там?

Как я? Напугана, одинока и опечалена – это и многое другое. Отвечаю, что все в порядке и что через пару минут спущусь. Убираю открытки и вину подальше в коробку, где их не видно, и выхожу в коридор. В старой комнате Бена приоткрыта дверь. Кровать у окна залита лунным светом. В ней сейчас, конечно, никого нет, но я почти вижу, как маленький Бен в пижаме с рисунком паровозика Томаса стоит на коленях и смотрит ввысь. Совенок Олли лежит на подушке.

– Эта самая луна? – серьезно указывал он пухлым пальчиком в небо, а потом на книжку.

– Эта, другой нет, – отвечала я.

Танцевали они… Лучезарная улыбка озаряла его лицо, когда он слезал с кровати, потирая руками сонные глаза. На краю земли. Его маленькая ручонка в моей. Танцевали они на краю земли. Кружимся, в пижамах и босые. И смотрели ввысь, на луну.

Айрис собирает на стол. Заварочный чайник накрыт красным вязаным чехлом. На Рождество Бен подарил ей кофеварку «Тассимо», однако вряд ли она хоть раз ее попробовала. Вертит между пальцами потертую шерстяную нить, с трудом подбирая слова. Наконец осторожно и взвешенно произносит:

– Мне надо кое-что тебе сказать. Точнее, показать.

Вытаскивает из кармана фартука и подвигает через стол письмо. Я не видела этот почерк многие годы, но округлые соединенные буквы тут же вызывают в сердце волну ярости, скорби, вины и чего-то еще.

Страха.

Глава 30