Свидание

— Страшно таких за себя взять, умных, Эраст Сергеич. По крайности, я знаю, тут у нас в околодке из помещиков никто бы не взял. Конечно, хорош ум, а все страшно. Еще критику напишут. Учитель гимназии какой-нибудь — ну, да у невесты за душой ни гроша. Ох, куда бедны! Прошлое лето, как приезжали сюда из Петербурга, так порассказали. Целый божеский день пишут, пишут, так иное лето пройдет, и погулять не удастся. Одно, говорят, удовольствие — театр…

— И то — в райке, — прибавила Оленька.

— И смеялась же я, как они приезжали. Лет восемь они не были в деревне. Так на все, мои голубушки, и кинулись, точно малые дети. «Ах! И соловьи у вас поют; ах! И коровы у речки; ах! И смородина красная на кустах, и бобы с горохом! Мы этого сто лет не видели, перезабыли! Ах, счастливица, Настасья Ивановна!» И смешно мне было, и жалко. Плакали даже. Старшая-то из себя такая худая стала. Одеты по-петербургскому, модно. Жаль барышень: так, верно, в девках и засидятся.

— И вовсе им не скучно, маменька, — заметила Оленька. — К ним были здесь так внимательны; вольно им было не пользоваться? Губернаторша их приглашала; зачем они не поехали? Тогда еще у губернаторши чтение какое-то было.

— Ваша губернаторша покровительствует литературе? — спросил Овчаров Оленьку.

— Не знаю; она много устраивает. Только к ней мало ездят — одна ее партия, а половина города с ней в ссоре.

— Почему же в ссоре?

Оленька начала рассказывать о каком-то бале, на котором из-за сплетни произошла история. Оленька, конечно, не была на этом бале, потому что не была знакома с губернаторшей: до такого почета снетковские владелицы еще не доросли, — но там танцевали девицы, знакомые с Оленькой. Овчаров слушал рассеянно и с небольшой гримасой. Гримаса относилась к рассказу, а рассеянность была от мысли, что он все-таки неустроен. Он пощипывал бороду, не замечая, как Настасья Ивановна жалко и сердечно посматривала на него со стороны. Овчарова очень бы удивило, если бы Настасья Ивановна выговорила вслух то, что думала: она находила его очень некрасивым.

Она вспоминала, какой это был прекрасный гимназист и потом молодой помещик, приезжавший на выборы в губернский город. Овчаров был тогда, что называется, кровь с молоком, а теперь он казался Настасье Ивановне гораздо хуже ее самой. Фигура — невысокая, согнутая и с впалой грудью; длинное лицо с худыми щеками и тонкими губами; густые бакенбарды и волосы очень редкие на лбу; костлявые, совсем прозрачные руки; глаза, немного тусклые, но очень большие от тонкой кожи век и бледного лба… Настасья Ивановна не знала, что многие в этом полуразрушении находят красоту, потому что в ущерб свежести у человека формируется то, что называют une physionomie[37]. Она не знала, как это высоко ценится и как сам Овчаров ценил это высоко. Овчаров находил у себя une physionomie de penseur[38] и не променял бы ее ни на чью на свете. Он и сидел, постоянно наклонившись вперед, заложив руки в колени или подпирая ими подбородок. На деревенскую барыню фигура эта делала грустное впечатление.

«Избави бог, если у Оленьки будет такой тщедушный муж, — подумала Настасья Ивановна, — как раз умрет». И затем она вздохнула так громко, что Овчаров это наконец заметил.

— Что вы на меня так посматриваете, Настасья Ивановна? — спросил он, улыбаясь.

— Да что, Эраст Сергеич? Прийти в себя не могу, каким вы хворым — и вы меня простите — каким вы стариком смотрите. То ли дело было прежде! И папенька ваш покойный куда не в пример был крепче вас. И все мы, старые люди! Хоть бы у нас здоровья заняли. Видно, не лечитесь?

— Как не лечусь! — возразил Овчаров, вдруг оживляясь и с какой-то гордостью. — Какой порядочный человек не заботится о своем здоровье? Я думаю, это — вещь такая для меня важная. Я для здоровья ничего не жалею. Я каждый год пью воды, купаюсь в море. Я советуюсь со всеми европейскими знаменитостями; у меня есть из них короткие знакомые. Жаль, попадаются шарлатаны и деньгу любят. Одного я вывел в люди, и вы представьте, злодей, после того как я целые полгода самым прилежным образом занимался собою, — злодей меня в сутки испортил! Да вы не можете судить, как я бывал болен и чего я не перенес для моего здоровья!

— Я себе представляю, Эраст Сергеич, — проговорила Настасья Ивановна, благоговейно озадаченная.

— Я лечусь, — продолжал Овчаров еще внушительнее. — Вообще, это дело — не шутка. В деревнях, к несчастью, еще не понимают, как оно важно, — вы меня извините. Здесь нипочем сплошь и рядом и болезнь запустить или лекаришку раз в год позвать, и даже — зачем лекаря? — знахарку. По-моему, это просто значит ни науку в грош не ставить, ни себя не уважать.