Свидание на Аламуте

Он откладывает письмо. И задумчиво делает из желтого конверта самолетик. Бумага плотная, она упрямо скрипит в руках; но, тем не менее, послушно принимает очертания американского «Стеллса» – угловатого треугольника. Вылепив это чудовище из бумаги, Майбах вдруг смеется тихо и запускает самолетик через весь свой просторный кабинет, к стенке. Но желтая сталь крыльев слишком тяжела, и бумажный бомбардировщик на середине лишь клюет носом и резко уходит вниз, разбиваясь о пышный ковер пола.

– Не судьба, – в тишине, по-русски, говорит Издатель. – Не судьба, п…ц!

Помедлив еще самую малость – пока секундная стрелка пробегает полкруга на его массивном золотом «Ролексе» с бездонно-синим циферблатом, он резко поднимается из-за стола. Теперь видно, что он бос: нет даже носков – и на ступни спускаются демократичные розовые джинсы с неровно обрезанными краями, а сверху на нем шелковая рубаха навыпуск, небрежно расстегнутая у ворота, с манжетами, лишенными запонок. Майбах потягивается, как долго спавший человек, берет со стола ту самую бумагу из желтого конверта и подходит к бару. Резная дверка открывается, показывая несколько бутылочек и бокалы, прицепленные сверху за ножки. Майбах берет одну бутылочку, другую… Они пусты. Только этикетки мерцают.

Хмыкнув, Майбах рассеянно выходит из кабинета. В бывшем издательстве «Либерасьон», ныне парижском самостоятельном отделении «Ад Либитум», натоплено жарко: после недавнего ремонта электрокамины, упрятанные в ниши на месте настоящих, жарят отлично, ведь на улице конец сентября и мокрый дождь, и минус три – зима по французским понятиям.

Но Майбах шлепает босыми ногами по этим ковровым дорожкам запросто, плевать он хотел на парижскую зиму и на условности; в издательстве нет никого, коридоры пусты, двери кабинетов простодушно открыты, показывая столы, заваленные бумагами. Проходя мимо корректорской, Издатель задерживается. Смотрит в кабинет: на массивном столе рабочий беспорядок, но среди кип торчит впопыхах забытая рюмка. Майбах понимающе усмехается.

Он спускается вниз по лестнице, где ковер прижимают медные прутья – вот они, касающиеся голых подошв, приятно, контрастно холодны. Здесь полукруглая приемная, вестибюль, освещенный парой элегантных плафонов, решетчатые деревянные двери в два ряда и невысокая, опрятная старушка в кокетливом шелковом платочке на седых волосах: старушка сидит за конторкой, да мелькают спицы в ее проворных руках.

– А где наш бравый вояка-привратник? А, Варвара Никитишна?!

– Ушел привратник. У внучки именины, дай ей Господь счастья! – отвечает Варвара Никитишна, не отрывая глаз от мелькающих спиц – Я за него седни.

– Вы за него… это хорошо!

Майбах бормочет это, кружась по вестибюлю. Пол тут покрыт модной нынче шероховатой плиткой, и он щекочет ноги, словно слежавшийся морской песок; издатель бессмысленно щупает перила красного дерева, бронзовые шишаки дверных ручек… Потом жалуется:

– Лев Николаевич, каналья, весь вискарь у меня-таки выпил… Не найдется ли у вас чего, Варвара Никитишна?

Старушка что-то ворчит, но скорее по привычке, нежели со зла. Сделав неуловимое движение, достает откуда-то из-под себя вместительную фляжку – передает ее Майбаху. Тот с наслаждением делает хороший глоток настоящего шотландского виски.

– М-да… – тянет он блаженно. – Слаб человек! Вот и фотографию он тогда со стола моего стянул, потому как одна милая особа попросила его это сделать… И «жучки» он заложил по ее просьбе, не иначе как за ящичек коньяка. Смотрите, как все странно, Варенька… Ни особы этой уже в живых нет, ни аппаратиков, а Лев Николаич наш все живехонек, все скрипит. Элизу жалко. Да.

– Пустое, – успокаивающе бросает старушка из-за конторки. – Уволите, чай?

– А-а… пусть скрипит, – Майбах делает еще один глоток и щурится. – Не вернешь уже ничего, Варенька, не вернуться туда – не вернуться, как поет Александр Моисеич Городницкий…

Шлепая громко по плиткам, он подходит к дверям. Стекла в квадратах запотели; Издатель прижимает лоб к одному из стеклянных квадратиков.

– Помните, Варенька, – глухо говорит он. – Романец-то мне заказали? Американцы… Обо всех делах наших веселых, да о СИМОРОНе?

– Помню, помню. Как же! И что, пишется-то?

– Кого там… Стер я его. Страниц сто написал да стер. Из корзины… фьюить!

Он говорит это буднично, присвистывает легко, а старушка охает и даже останавливает на мгновение бег своих спиц.

– Ох, лышенько! Зачем же вы так, Дмитрий Дмитрич?!