Свидетель

Еще я думал о старике, и что-то давило мне на сердце. Мой отец уже никогда не станет таким стариком. А именно таким, наверное, был бы, если б состарился.

И, одинокий, ходил бы по пустой квартире - а я был бы далеко. Вновь крутился в моей голове старый фильм, и полковник говорил мне: какой ты солдат, ты просто мальчик, мальчик, которого послали убивать.

Я был мальчиком без отца, и не было у меня никого. Я выпал из строя и отстал от колонны.

Время от времени я набирал длинный номер, который давно выучил, чтобы услышать ее голос, записанный на пленку автоответчика: "К сожалению", "простите", "извините", "очень сожалею", "перезвоните позднее", "оставьте свой номер телефона, спасибо".

Я уже знал наизусть не только эти записанные на мертвую пленку фразы, но и интонацию, посторонние звуки и шумы, которые случайно попали на пленку. Я жил в пригороде большого города, в центре которого жила она.

Наша встреча должна состояться, и я в это верил. Но, несмотря на веру и ожидание, я не решался прямо приехать к ней домой или уж по крайней мере звонить каждые полчаса.

И вот я шел в маленькое кафе и слушал греческие песни.

А в моей стране война разгоралась. Су-27 бомбили что-то в Чечне, на другой границе тоже было неспокойно, Летели другие самолеты, уже транспортные Ил-76 к Душанбе, к той земле, где стояла вдали от родины 201-я дивизия, зарывшаяся в таджикскую землю. По слухам, раньше там воровали сухпай да выдавали денежное довольствие старыми рублями. Теперь ниточка, связывавшая меня с Таджикистаном, оборвалась, и некому мне было рассказать, что там, как там, как идут конвои от Куляба до границы.

Сейчас настала зима, война замерзла, замерла на несколько месяцев, чтобы потом отогреться свежей кровью, чтобы двинуть "Вовчиков" вперед, а "Юрчиков" назад, и наоборот. Одни были оппозицией, а другие - правительственными войсками или же наоборот. Все смешалось в тех горах. А сейчас, зимой, лишь бегали вокруг частей мальчишки-бачаи, крича: "Шана, шана!"

А шана - это гашиш, мухоморовый отвар для новых берсеркеров.

Мне это показывали по телевизору вперемешку с полуголыми глупыми бабами. Наше телевидение было честнее - бабы были просто голые и не всегда глупые.

Проблемы немецких политиков и их соседей по сравнению с войной в горах казались пустыми. Я смотрел телевизор и видел словенского чиновника, который жаловался на проблемы с тремя тысячами итальянцев, живущих в Словении. Они не бегали по горам с автоматами, о них нужно было просто заботиться.

А я сидел в немецком кафе, где пили не кофе, а пиво те самые словенцы, где ходили, скрипя кожей, русские бандиты. Грек-хозяин при мне наклонился над раковиной и опустил в грязную мыльную воду, между стаканов и кружек компакт-диски. Он принялся мыть их губкой тщательно и аккуратно, но все же это создавало для меня какое-то бликующее и радужное веселье вокруг стойки, состоящее из бульканья воды, запаха табачного дыма и бряканья загадочных пищевых инструментов - блестящих, почти хирургических.

Зачем грек мыл компакты в мыльной воде вместе с пивными кружками, мне было непонятно. Но, стало быть, это было нужно, как и мое сидение здесь, в узком пространстве кабачка, наполненного греческой, немецкой и иной речью.

Однажды приснился мне странный и страшный сон про какое-то несчастье, про скрежет и лязг, раздирающий человеческое тело, и вот я, еле сопротивляясь наваждению кошмара, вспомнил, что если рассказать кому-то сон, то он не сбудется, начал пересказывать этот сон какому-то жучку или паучку, которого видел краем глаза: "Слышишь жучок...".

Я вернулся в свой офис и опять начал шелестеть бумагами. Это занятие было честным, и я полюбил его - как игру. Чем-то оно напоминало игровой автомат, где перед тобой вылезают из дырок резиновые болваны, и надо стучать по этим болванам, загоняя их обратно. Сообщения появлялись неожиданно, и надо было успеть передать их кому-то, утрясти и ожидать новых.

Выйдя из конторы в середине дня, я стал прогуливаться по городу - неожиданно бесцельно.

Я сам удивился этому - ведь именно сейчас я должен был звонить кому-то или сам ждать звонков.

Моросил зимний дождик, а по парку гуляли старички и старухи в плащах и под зонтиками.

Потом дождик перестал, и я принялся разглядывать черную поверхность пруда.

И тут я увидел ее.

Анна медленно шла по дорожке.

Я внимательно всматривался в то, как она ступает по крупному песку, и изучал ее лицо, кисти рук, высовывающиеся из рукавов мешковатого плаща, сам плащ, зонтик, снова лицо.

Пытаясь осознать происходящее, я старался соотнести женскую фигуру на дорожке парка с самим парком, озером, чужой страной, которую я, в общем, любил, и с самим собой, уже сделавшим шаг от берега к этой дорожке.

Дернувшись, как от удара, женщина остановилась и повернулась ко мне.

Мы медленно сходились, будто виделись только утром, будто давно жили вместе и вот разошлись на службу - я на свою, и она - на свою, и вот случайно встретились в городе, чтобы снова разойтись и сойтись вечером - уже за ужином.