Свидетель

- Главное, чтобы у тебя была удача. Для мужчины очень важно, чтобы у него была удача, и тебе это важно. Без удачи ты будешь нудным и злобным, пусть это будет мелкий, маленький успех, заметный только нам с тобой, неважно, в чем он будет. Удача... Если она у тебя будет, то и мне не нужно большего.

Но откуда мне знать, что составляет мою удачу? Может, иной удачи, чем эти плечи под моей рукой, чем прикосновение кожи к коже, чем эта ночь - у меня не будет.

За окном, как когда-то, в южной ночи, шелестела листва: только эта листва была особенной. Летние листья не облетели, а засохли. Два дерева на зеленой траве звенели листочками, как старики - медалями. Это были заслуженные деревья, старые и морщинистые, наверняка пережившие войну. И вот теперь что-то случилось в их организме, и теперь они перестали терять листья.

А может, просто такая была зима - бесснежная и дождливая, зима, которой не было.

Листва тонко пела под ночным теплым ветром, пахло травой и водой, ночь состояла из нестройного шелеста, ветра и шепота.

Наконец я двинулся в Кельн. Шли дожди, тянулась мокрая зима, а жители берегов Рейна опасались наводнения. Знаменитый Кельнский собор показался мне в мокрой ночи скопищем каменных утюгов. И он был красив красотой, не имеющей отношения к реальной жизни - зеленый и серый в свете прожекторов.

Освободившись от дел, я неожиданно встретил своего друга, того, что поил меня пивом в Москве. Он приехал в Германию один, без своей жены-датчанки.

- Ну что, по пиву? - сразу сказал он.

Нам не казалась странной эта встреча посреди Европы. Оба мы были в Европе людьми случайными, временными, несмотря на то, что у него уже было двое детей - граждан этой самой объединенной Европы. Нас горохом катало по миру.

- Нет, друг, - отвечал я. - Давай просто послоняемся, поедим чего-нибудь. Я не завтракал.

- А у меня отпуск на фирме. Вот еду на Восток, - сказал он невпопад.

Оказалось, что он хочет приехать к нашей части с запада, хочет пересечь границу бывшего, наверное, последнего государства рабочих и крестьян на немецкой земле, двигаясь именно с запада и увидеть на взгорке башню радиопрослушивания, которую немцы называли "кафе "Москва", а наши офицеры просто - "залупа".

Давным-давно, в нашей прошлой жизни, я сидел вместе с ним за системой слежения, а он, проматывая кассету, заносил данные в журнал.

- This covered my station... - говорил чужой пилот.

- Alfa-Whisky ziro nine, read you loud and clear. Rodger. - отвечали ему с земли.

Мой друг переводил стандартный бухштаб - международный код - в обычные буквенные обозначения. "Bravo" превращалось в "B", "Delta", в "D". Друг мой тогда готовил материалы для отчета, а перед нами лежала та земля, по которой мы шли сейчас, но тогда перед нами была еще авиабаза в Бад Крейцнах (а теперь этот городок значился на крохотной карте, что была приклеена к винным бутылкам, стоявшим передо мной на стойке), пятый армейский корпус США со штабом во Франкфурте-на-Майне и одиннадцатая мобильная дивизия в Фульде.

Ее вертолеты видели нашу башню, и переговоры летчиков были нам слышны.

Теперь мой друг решил приехать туда с той стороны, откуда взлетали эти вертолеты.

Это была хорошая идея, и мы все-таки решили выпить - хотя бы за это.

Потом он рассказывал мне о своих дочерях. Перед юбилеем победы во второй мировой войне британцы показывали телесериал, и один из фильмов был про Сталинград.

- Я люблю свою жену, - говорил мой друг, - но все же она и девочки не вполне понимают, что это такое было - Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Они еще считают, что 125 грамм пайка - нечто вроде рекорда из Гиннесса... Жена моя плакала, но сердце мое неспокойно. Сумеют ли они понять нас...

Я слушал его, и мое сердце тоже было неспокойно, но я не стал говорить ему об этом.

- Как звали твоего деда? - спросил я. - Того, что сгорел в танке, тогда в сорок первом?

- Николай Иванович, а что?

- Так, интересно, я хотел бы это запомнить. Почему-то каждое событие мне кажется важным, будто упустишь имя или цвет волос и потом не сумеешь составить общей картины. Вот он, погиб и даже не знал, чем война закончилась. А может, верил, что погибает в самом конце войны, и еще верил в то, что к середине августа немцев разобьют.

Я говорил серьезно, и знал при этом, что среди танкистов всегда было мало раненых, потому что танкисты не успевали вылезти из своих машин, а дед моего друга сгорел в своем танке в июле сорок первого. Он сгорел в одной из тех коробок, которые вспыхивали как факел после очереди крупнокалиберного пулемета.

Ни я, ни мой друг никогда не узнаем о том, как это случилось. Его дед был командиром бригады - но это был смятый немецким наступлением июль сорок первого года, дольше которого он не прожил.

Нас, как всегда, объединяла общая беда, нас объединяла война, и это стало не фактом, а обстоятельством русской истории навечно. Война и беда начинались на буквы, стоящие рядом. Наблюдение это было не очень существенным, но эти две вещи, два состояния жизни шли рука об руку, как подружки на прогулке.