Свидетель

Мы сошлись, и я взял ее за руку. Все было просто, без удивления, будто договорились здесь встретиться - и это было самое удивительное. Мы нашли друг друга, но, что главнее, мы решили, что мы нужны друг другу. Это решение отняло все силы, и на патетику сил не осталось.

Это было начало нового времени, потому что все полетело кувырком, и если бы не работа Анны, я не появлялся бы на службе совсем.

Я узнавал ее понемногу, видимо, из-за того, что мне было неважно ее прошлое - я узнавал ее судьбу фольксдойч, неудачное замужество - или удачное для меня тем, что оно закончилось, то, как она живет и с чем встает по утрам. Эпизоды ее жизни получали свое объяснение, вставали каждый на свое место, точно и понятно, как затвор в затворной раме при сборке автомата.

Ее жизнь теряла то, что я в ней домыслил.

Я узнавал ее распорядок дня, прислушивался к нему, как прислушиваются к чужому дыханию. Сначала я двадцать минут путешествовал из своего пригорода, да что там, просто маленького городка, расположенного рядом с ее городом. Потом я ехал в центр, чтобы встретиться с ней.

Но уже на третий день это нам надоело, и я переехал к ней. Теперь я заявлялся в свою контору только для того, чтобы просмотреть почту. Впрочем, от меня ничего и не требовалось.

За день мы проживали по нескольку жизней - настроение менялось, менялись взгляды, менялось отношение к этим взглядам, каждую минуту что-то менялось - движением губ, собранными морщинками около глаз, прядью, вдруг упавшей на лоб.

По воскресеньям мы ездили в пригородный лесок и бродили там по бесснежным полянам, залитым солнцем.

Однажды я просто лег на сухую листву, перемешанную с желтой хвоей, а она присела на меня, как на бревнышко. Прибежал какой-то странный жучок, суча своими хваталами и жевалами.

- Хочешь, я пересяду на пенек? - спросила она.

Я не ответил и спокойно смотрел на ее лицо, освещенное солнцем. Оно было обращено к стене елок, и вот она произнесла:

- Наверное, это и есть счастье.

Счастье было необъяснимым, зачем мы ждали друг друга, зачем мы были нужны - один другому, и как нам удалось дождаться - все было непонятным.

Мы жили в этой стране одни, и не было ничего - ни политики, ни обид, ни зла.

И все же и мне, и ей приходилось работать. Мне, например, нужно было съездить в Кельн.

Однако, я откладывал эту поездку.

Надо было сделать в Кельне дела, переложить очередные бумажки с одного стола на другой, но я объяснял свое безделье разливом воды и никуда не ехал.

В лучшем случае, когда Аня была занята, я сидел в офисе, читая немецкие газеты и вспоминая друзей, оставшихся дома.

Кстати, не все мои прежние друзья исчезли из новой зарубежной жизни.

Мне позвонил Гусев. Позвонил на службу, почувствовав своим звериным нюхом, когда я могу там находиться. Когда я узнал его голос в телефонной трубке, то очень удивился. Такой звонок раньше был ему не по карману. Может, Гусев разбогател? Но про свои занятия Гусев не сообщил ничего, а уже рассказывал историю про московский метрополитен.

Война в России все же шла, и все боялись терактов.

Поэтому в последние дни уходящего года москвичи увидели патрули в метро.

- Обычно это были один или двое солдат-мальчишек, - рассказывал мой приятель. - Эти ребята ходили по вагонам и смотрели, чтобы никто из пассажиров не забыл сумку. Боялись бомбы в этой нарочно забытой сумке. Такого не случилось, но рассказывали, например, про одного человека, который оставил пакет с продуктами на сиденье вагона, с тем, чтобы сделать несколько шагов и посмотреть на стене схему метрополитена. В этот момент какой-то старичок с криком: "Я спасу вас!" выкинул пакет в щель окна...

Отвлекшись от войны, Гусев принялся описывать свое новое жилье.

Я сидел на офисном столе, затейливом, как абстракционистская скульптура, и представлял, как мой давний знакомец лежит на своей кровати посередине пустой комнаты выселенного дома.

Телефон в этом доме по ошибке не отключили, и вот он связывал нас - даром.

Итак, война шла.

И я, и он видели через смотровую щель телевизора сорванные взрывом боекомплекта танковые башни, как половинки яиц валяющиеся на улицах Грозного.

С усилием я возвращался к телефонному разговору.

Потом мы заговорили об общих знакомых, но чувствовалось, что нас занимает одно и то же.

Убитые всем были на руку. На них делали деньги и политические карьеры, это было неизбывно, неотвратимо, как восходы и закаты, и что с этим делать, никто не знал.

А потом их забудут, потому что в другом месте убьют кого-нибудь еще, или просто повысят цены на бензин или сливочное масло - и этим люди возмутятся больше всего.

Вот в чем дело.

Но теперь мне было с кем говорить об этом и не только об этом. Мне даже было с кем молчать.

Мы были вместе, и это составляло счастье - проснуться утром и ощутить тепло дыхания, тепло щеки и тепло сонно разбросанных рук. А выспаться не получалось, потому что ночное время заполняли слова, произнесенные шепотом, движение тел, стон и новое движение.

Ночь заполняло даже молчание, когда оба знают, что другой не спит.

Прижавшись ко мне в темноте, Аня говорила: