Свидетель с копытами

Бейер и Штанге толковали уже не о молодом императоре, а о каких-то деньгах, которые могут дать некие знатные господа, чтобы получить обратно свои письма. В письмах поминается «известная особа», а в кармане у Бейера – драгоценный подарок «известной особы», который императрица может опознать.

– Господа Панины понимают, должны понимать – люди Шешковского без затруднений найдут того грамотея, которому были продиктованы письма. Грамотею довольно будет пары оплеух, чтобы указал на заказчика. И браслет! Они помогут нам укрыться, – твердил Бейер, но чем яростнее он это утверждал, тем угрюмее становился Штанге.

– Едем, – наконец сказал он. – Мы спрячемся на Васильевском острове. И оттуда ты будешь совершать свои вылазки.

– Нет! Мы должны опередить всех и сообщить господам Паниным, что произошло.

– Ты сошел с ума, Рейнгард, – печально ответил Штанге. – Единственное, на что мы можем рассчитывать, – это подачка в обмен на письма и браслет великой княгини. Если ты хочешь повторить попытку, следует выждать время.

– Твоя рассудительность отвратительна! – воскликнул Бейер.

– Как и твое сумасбродство.

Клаус смотрел на них – на тех, кого он почитал друзьями, родственными душами, благородными рыцарями, освободителями молодого императора от власти мужеубийцы, – и понимал, что произошла роковая ошибка. Дело, которому он, Клаус, поклялся служить, более не занимало их. Они толковали о деньгах!

Клаус смотрел на деньги свысока. Дома он, отдавая матери жалованье, жил на всем готовом. Связавшись с Бейером, тоже не потратил ни копейки – Бейер кормил отряд за свой счет, и Клаус даже не задумывался о стоимости провианта. И вдруг оказалось, что деньги для этих людей имеют более значения, чем судьба императора!

Споря, Бейер и Штанге даже не смотрели в его сторону.

Клаус вытянул из кобуры пистолет, поднес к виску. Некоторое время он еще наблюдал – не обратят ли на него внимание Бейер и Штанге. Но они продолжали пререкаться. Хотя Бейер должен был видеть, должен был крикнуть:

– Стой, безумец, стой!

Обида вскипела и хлынула через край.

Клаус выстрелил.

Штанге и Бейер резко повернулись и увидели, как он, запрокинувшись, сперва ложится спиной на конский круп, потом сползает под задние копыта.

– Проклятье, – сказал Бейер. – Еще и это! А по тракту уже тащатся телеги! Выстрел непременно услышали!

Штанге посмотрел на лежащего Клауса. Юноша странным образом продолжал сжимать пистолет.

– Ты твердо решил искать господ Паниных и угрожать им? – спросил Штанге.

– Да, Антон.

Штанге выдернул из кобуры пистолет и выстрелил. Пуля попала Бейеру в грудь – примерно туда, где сердце. Промахнуться Штанге не мог – слишком близко была цель.

Потом он спешился, обшарил карманы Бейера, забрал деньги, браслет и конверт. Пистолет он вложил Бейеру в руку и немного поправил мертвые тела, создавая иллюзию, будто они порешили друг друга.

И, вскочив в седло, Штанге поехал прочь.

Шорох в кустах его не смутил – мало ли живности в лесу…

Глава 26

Отправив Амалию с Весселем на телеге в Остров, княгиня решила – пора заметать следы.

Она велела привезти к себе Фроську.

Девку до поры спрятали на выселках, где две семьи крепостных вырубали лес под пашню, выкашивали кусты, а жили по летнему времени в землянках. Княгиня обещала им там землю с условием, чтобы жить у той земли постоянно, и назначила нужное количество леса для построек.

За Фроськой послали верхового.

Если в Острове и заметили, как крепостная девка княгини Чернецкой вертит хвостом перед конюхами, то искать ее пока не стали. Но княгиня понимала – это еще Алехан просто слишком мало знает о пропавших парнях. И недалек день, когда Фроська ему потребуется.

Девку привезли, княгиня сделала ей строгое внушение и призвала Игнатьича.

– Спосылай в Братеево к кузине, скажи – ее берлина[11] надобна дня на два, на три. И отправь туда рыжую пару. Пусть прикажет снарядить берлину, заложит в нее наших лошадей и гонит сюда, а потом ты с кучером Гаврюшкой и с Фроськой перехватишь экипаж на повороте, где раздвоенная береза, кучера – ко мне пешим порядком, Фроську – в берлину, и вези ее в Москву к тетушке Авдотье Петровне. Я дам письмецо для нее.

Тетушка по иронии судьбы была лишь года на два старше племянницы, но отчаянно молодилась, пудрилась и румянилась, слыла знатной щеголихой, и злые языки утверждали, будто имела двух молодых любовников. Ее знали во всех модных лавках Москвы и столицы. В письмеце княгиня просила определить Фроську в известную им обеим лавку, хозяйка которой, француженка, умела оказывать дамам услуги, не задавая лишних вопросов.

Писать о похоронах Аграфены княгиня не стала – во-первых, непутевую дочь еще не похоронили, во-вторых, не желала читать писем с соболезнованиями.