Представляю. Прекрасно представляю. Я его имя знал, еще даже не выехав из Барнаула.
– И что сказал твой Оскар?
Она резким жестом сунула наушники в рюкзак.
– Он не мой и вообще ничей. И от него тут многое зависит, если ты еще не понял…
– Извини.
– …а ты полез поперед батьки и сильно испортил себе все. Вот зачем ты повел туда своих могильщиков? Я как услышала про драку – сразу поняла, что это ты. Я, конечно, договорилась, чтобы он принял тебя. Но если он поймет, что именно ты провел в подвал этих идиотов, тебе несдобровать.
– Весело. А про Жору он что-нибудь сообщил?
– Босс вообще-то не информбюро. Но Оскар заинтересован в том, чтобы старший Белецкий был жив, это даже мне понятно. Иначе он не стал бы назначать тебе аудиенцию – ты для него такой же источник сведений о своем брате, как и он для тебя. Почему ты не подождал меня и начал суетиться?
Так. Я запрокинул голову и выдохнул. Надо мной висели облупившиеся буквы вывески.
– Ты не пришла вчера: ни через два часа, ни через три, ни поздно вечером! Откуда мне было знать, придешь ли ты вообще? Ты могла забыть, ты могла забить, тебя мог найти и запереть отец. Или подработка тебе какая-нибудь подвернулась, почему бы нет? Я тебя вижу второй раз в жизни, как же я могу полагаться на незнакомого человека?
Она вдруг улыбнулась, но не мне, а куда-то в сторону.
– Ну да, не пришла, правда. Извини. Я просто заснула в монастыре, в храме. Я всегда там засыпаю почему-то. Там очень спокойно, будто ты домой вернулся наконец.
– Ничего себе спокойно! Там же эти адские псины живут! Вообще не понимаю, почему тебя еще не растерзали… – Меня передернуло, едва я вспомнил поверхность моста, намазанного, словно бутерброд, толстым слоем внутренностей.
Она проигнорировала мои слова. Спросила, роясь в рюкзаке:
– Ну что, пойдешь к Боссу?
– У меня разве есть варианты?
– Варианты всегда есть. И Босс не волшебник, между прочим. Ваш разговор – еще не гарантия, что ты найдешь брата. Пошли. И съешь пастилку, а то еще в обморок свалишься.
Кажется, лакрица уже очень скоро перестанет напоминать мне Германию. Противный вкус, но да, она права, надо съесть хоть что-то.
Глава пятая
Дежавю, честное слово. Мы снова брели по Советской.
Время от времени я невольно косился на свою спутницу. Сколько ей? Семнадцать? Девятнадцать? В таком случае – откуда у нее столь непривычный лексикон? Нет, так-то она строит фразы, как и все мы, жертвы Катастрофы: чем проще и доходчивее, тем лучше. Человеческая речь упростилась до безобразия, и только «старики» типа меня, заставшие русский язык во всем его многообразии и величии, могут позволить себе ввернуть в разговоре вычурные пассажи или изобилующие специализированными терминами конструкции – ну так это, скорее, кич, выпендреж и тоска о былом. «Молодежь», воспитанная уже под землей или вовсе родившаяся в новых условиях, использует гораздо более примитивные варианты. Мара, в принципе, тоже, однако время от времени проскакивают у нее словечки типа «информбюро», «аудиенция», «гарантия». Понятия не из нашего мира. Чужеродные термины, которым нет места в обиходе кротов и червей, роющих норы под землей.
– Слушай, а ты вообще понимаешь, о чем песни «Битлз»?
Мара фыркнула.
– Конечно! Зачем бы я слушала их, если бы не понимала.
– Да хотя бы из-за мелодий или аранжировок, – пожал я плечами. – Поклонникам классической или электронной музыки никакие тексты не требовались, для них слова не имели никакого значения, зато в звучании скрипок, саксофонов или каких-нибудь синтезаторов они находили прекрасное. Между прочим, мелодии песен «Битлз» довольно часто исполняли симфонические оркестры – без вокала, без слов. А еще эти песни перепевались сотнями других исполнителей на десятках других языков. Я вот по-японски ничего не понимаю, но послушать Let It Be на японском было весьма любопытно.
– Мне бы тоже было интересно. – Мара вздохнула. – Я никогда не видела японцев и не слышала, как они разговаривают, тем более как поют.
– Ты и англичан не видела никогда, – усмехнулся я, возвращаясь к своему вопросу, – но утверждаешь, что понимаешь песни битлов. Откуда же такие познания в английском?
Мара насупилась и надолго замолкла. Я уж решил было, что обиделась, но девушка наконец проговорила, хмурясь:
– Это мама. Она хорошо знала инглиш. Хвасталась, что в молодости «свободно общалась», хотя я до сих пор не понимаю, что значит «свободно». Разве в мире до Катастрофы кто-нибудь запрещал общаться по-английски? За это же не арестовывали!
Я промолчал. Мог бы объяснить, что значит «свободно говорить на чужом языке», но это было ни к чему. Да и момент не тот – похоже, откровенность Мары имеет порционный характер, и перебивать очередной порыв не стоило.