Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Подобно нарисованному им самим отрицательному образу еврейского торгаша, Гиммлер вознамерился заполучить все и сразу. По мере ухудшения положения Германии на Восточном фронте в 1943 и 1944 гг. он стремился связать рейхсляйтеров, гауляйтеров и немецких генералов общей виной за убийство евреев, чтобы не позволить никакому другому силовому блоку внутри нацистской системы отколоться и добиться сепаратного мира. Летом 1944 г. рейхсфюрер заставил Адольфа Эйхмана ускорить массовую депортацию венгерских и словацких евреев в газовые камеры Аушвица-Биркенау – отчасти для того, чтобы предотвратить раскол среди марионеточных режимов, отчасти чтобы, по возможности, довести геноцид до конца. В то же время Гиммлер хотел использовать гетто Терезиенштадт и «семейный лагерь» в Биркенау, чтобы показать, что у него есть евреи для обмена, и он может стать подходящим партнером для переговоров. Разгадка двоемыслия Гиммлера кроется в идеологической подоплеке его антисемитизма: его действия становятся понятны, если предположить, что он искренне верил в могущество евреев и их способность обеспечить ему сепаратный мир с Западом, благодаря которому Германия сможет направить все свои ресурсы на войну с большевизмом. Именно поэтому Гиммлер ушел с праздника в честь дня рождения Гитлера в Берлине 20 апреля 1945 г., когда Красная армия начала наступление на столицу, чтобы тайно встретиться с Норбертом Мазуром – как будто этот шведский представитель Всемирного еврейского конгресса действительно был «старейшиной Сиона», способным обеспечить ему соглашение с США [8].

Якоб Эдельштейн и Еврейский совет, не говоря уже о простых обитателях Терезиенштадтского гетто, ничего не знали о новых приоритетах рейхсфюрера СС. Однако они видели, что в период с февраля по сентябрь 1943 г. депортации прекратились, а в гетто начали вливать ресурсы. Но даже летом 1942 г., когда депортации были в самом разгаре, Еврейский совет прикладывал массу усилий, чтобы не допустить вывоза детей из гетто, и открыл несколько детских интернатов. Эти заведения сильно отличались от варшавских приютов, которые произвели столь гнетущее впечатление на Мириам Ваттенберг и доводили до отчаяния Януша Корчака. В Варшаве председателю Еврейского совета Адаму Чернякову не удалось реализовать свои замыслы и защитить детей, используя систему карточного снабжения [9].

Не будь нехарактерного для СС решения в начале 1943 г. вливать в Терезиенштадт больше ресурсов, взлелеянный еврейской администрацией проект детских приютов вряд ли мог бы действительно полноценно существовать в течение целых двух лет и двух месяцев. Ни в одной другой части архипелага западноевропейских пересыльных лагерей и восточноевропейских гетто не удалось создать ничего подобного этой системе раздельных интернатов для немецких и чешских мальчиков и девочек, где предусматривались дополнительные пайки, а позднее и собственные кухни и где дети были более или менее защищены от непосредственно окружавшей их действительности. Всего через Терезиенштадт прошло около 12 000 детей. В любой момент времени в гетто находилось от 2700 до 3875 детей в возрасте до 15 лет. Примерно половина из них добровольно шли в детские интернаты, остальные обычно проживали с одним из родителей во взрослых бараках для мужчин или женщин [10].

Вопреки всему, детские приюты продолжали работать. Выжившие в гетто дети подчеркивали, какую важную роль в этих заведениях играл распорядок дня и как это отличалось от неупорядоченной жизни тех детей, которые оставались в бараках для взрослых. В интернатах дети по очереди делали уборку и старались поддерживать чистоту в тесных общих спальнях. Ежедневные совместные завтраки, за которыми следовали общее собрание и перекличка, вечерние собрания по пятницам, особые булочки по выходным, а также постоянные хорошо организованные попытки уклониться от встреч с СС – все это придавало существованию осмысленность. Среди издаваемых немцами причудливых, часто меняющихся распоряжений, регулировавших жизнь нового сообщества, неизменным обычно оставался запрет на посещение школьных занятий. Однако уроки, несмотря ни на что, втайне продолжались. В воспоминаниях Иегуды Бэкона о приюте для чешских мальчиков хорошо ощущается и его страх быть пойманным, и гордость, которую он испытывал, когда этого удавалось избежать:

Двое воспитанников стояли на страже, один у входа в дом, другой у двери комнаты. Если к нам направлялся эсэсовец, они подавали сигнал. Мы уже знали, как себя вести. Нужно было сразу начать о чем-нибудь говорить или читать из книги. Нашу газету мы быстро прятали … [11]