Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

На этот мир ребенок с рисунка Лилианы Франкловой взирал, стоя не с той стороны от супового котла. Возможно, девочка не до конца понимала иерархию распределения продуктов в гетто, через которую осуществлялась власть, но она, как и Вера Вурзелова, знала: те, у кого есть власть, выглядят внушительнее, чем те, у кого ее нет.

Еврейская администрация урезала пайки для пожилых людей, чтобы увеличить пайки для детей и взрослых на защищенных рабочих местах. Это немедленно отразилось на статистике смертности пожилых людей. Во второй половине 1942 г. в Терезиенштадте умерло 14 627 пожилых немецких и австрийских евреев (и примерно столько же той осенью депортировали в Треблинку). Хотя в феврале 1943 г. Гиммлер запретил дальнейшую депортацию, на долю пожилых немецких и австрийских евреев в том году пришлось 10 366 из 12 701 смерти в гетто. В мае 1943 г. ситуация несколько улучшилась, поскольку СС в рамках общего «благоустройства гетто» разрешили принимать посылки из-за рубежа, а из Португалии начали прибывать банки с сардинами для всеобщей раздачи [19].

Хроническое недоедание подразумевало ухудшение физического состояния. По свидетельствам взрослых выживших, они были всецело поглощены фантазиями о еде и продолжали придумывать все более изощренные рецепты венгерского гуляша еще долго после того, как у них исчезал интерес к сексу. Ганс Гюнтер Адлер, наиболее известный выживший историк Терезиенштадта, вскользь упоминает, что, хотя узники гетто никогда не имели какого-то особенного «еврейского вида», который заметно отличал бы их от жителей любого другого европейского города или поселения, со временем они действительно приобретали некие общие черты, делавшие их похожими друг на друга и на нацистские карикатуры: полуприкрытые веками глаза и измученное, неизменно встревоженное выражение преждевременно постаревших лиц. У многих развивалось плоскостопие, суставы утрачивали гибкость, движения становились скованными и резкими. Некоторые авторы пишут о чувстве постоянной раздражительности и значительном снижении интереса и эмпатии к другим людям [20].

Если относительно молодые немецкие и чешские евреи, возглавлявшие администрацию гетто, в текущих обстоятельствах могли даже преуспевать, то многие люди просто замыкались в себе. В терезиенштадтском дневнике Марты Гласс, депортированной из Гамбурга в возрасте 64 лет, постоянно упоминаются «дети», но под этим она подразумевает исключительно свою оставшуюся в Берлине дочь и «арийского» зятя, регулярно присылавших ей продукты, от которых зависело ее выживание. В Терезиенштадте ее социальный круг состоял из женщин, в основном из Германии, с которыми она жила в одной комнате, а также старых знакомых из Гамбурга и Берлина. Ее контакты с остальной частью гетто ограничивались посещением общественной кухни, врача и прежде всего бесплатных концертов классической музыки. О детях, проживающих в гетто, во всем ее дневнике есть только одно упоминание – в описании суматохи, вызванной отправлением транспорта из гетто в октябре 1944 г.: «22 октября… больные, слепые, туберкулезные, детдомовцы, все исчезли. Такого горя и такого плача никогда еще не было» [21].

Стена безразличия отделяла говорящих в основном на чешском языке детей из интернатов от говорящих по-немецки стариков. Иегуда Бэкон признавал: хотя он продолжал часто навещать и подбадривать своего больного и упавшего духом отца, в целом они с товарищами из чешского интерната разделяли общее презрение детей к старым и слабым. Хотя воспитатели, такие как Штясны, советовали им не забывать скаутские традиции, существовавшие в обществе до гетто, и помогать пожилым людям, носить им домой еду с общественных кухонь, читать им вслух и стараться поддерживать их, дети говорили, что бараки, комнаты и сами старики «воняют» [22].

В Варшавском гетто Януша Корчака потрясло равнодушие беспризорных детей к смерти. Играя в лошадки, они не обращали никакого внимания на лежавший рядом труп, пока он не помешал их игре. Такие дети словно отгораживались на какое-то время от внешней реальности и целиком уходили в мир воображения. Дети Терезиенштадта так себя не вели. Они часто бывали голодны, но, по крайней мере, в приютах они не голодали всерьез. Для Веры Вурзеловой и Лилианы Франкловой еда была частью социальной обстановки. Хотя в своих рисунках они осмысливали ее распределение и нехватку, еда все же не закрывала, а открывала для них окно в мир гетто. Она не превратилась (или пока еще не превратилась) в непреодолимую навязчивую идею, и они все еще могли разнообразно играть с ней. На рисунке Илоны Вайсовой, изобразившей все, что она мечтала съесть, еда приобретает фантастические, сказочные качества.