Свидетельство

Снова им пришлось лежать ничком в грязи. Янчи Киш то и дело вспоминал чью-то мамашу.

В доме, перед которым их заставили залечь, расположился, по-видимому, какой-то венгерский штаб: под аркой стояли на часах два солдата. Вдруг один из них, не охнув, не закричав, растянулся на земле и задрыгал ногами, задергался всем телом. Контузия! Вчетвером, вместе с вторым часовым, они с трудом снесли контуженного вниз, в убежище. Странно, но на них, лежавших в каком-нибудь метре от пострадавшего, даже ветром не подуло от пролетевшей мины.

К полудню беглецы оказались среди руин здания, в котором две недели назад обосновались отряды гестаповцев.

— Вот здесь мы и отсидимся! — предложил Саларди. — Подвал пуст. Переждем, пока все утихомирится. Обидно и последнюю сотню шагов ползком добираться… Да и рано мне сегодня дома объявляться. Вдруг пришлют кого-нибудь из казармы проверить?.. Хотя…

В душе Ласло надеялся, что «соратники» уже занесли его в список «геройски погибших».

«От моего глаза ничто не укроется!» — любила повторять дворничиха Кумич. И во время бомбежек, когда все живое заползало и замирало в убежище, и в часы затишья под вечер — всякий раз с удовольствием отмечала про себя, как раскрываются перед ней характеры, наклонности и всяческие тайны души многочисленных обитателей огромного дома.

Сколько мнений, сколько споров: о положении на фронтах, о состояний осажденного города, о надеждах и шансах на победу… А она все слушала, слушала — иногда согласно кивая, но почти никогда ничего не добавляя от себя. Впрочем, и кивая утвердительно, она не знала, какое, собственно, ее тайное мнение обо всем этом.

Весть о замкнувшемся вокруг города осадном кольце застала дворничиху врасплох. Первые дни блокады Кумич была скована тяжелым, цепенящим страхом. Еще бы! Муж — в Национальной гвардии, сама она — тоже член партии «Скрещенные стрелы»… Но проходили день за днем, улицы кишели военной техникой, а русские все еще стояли у фуникулера. И Кумич снова обрела уверенность. Вскоре она опять уже чуть не плакала, слыша бессильное тявкание зенитки, стоявшей у них же на крыше, в то время как русские штурмовики, словно пчелы над ульем, деловитым роем висели в небе над городом, и нигде ни единого «мессершмитта» и ниоткуда — ни единой, хоть самой маленькой радостной весточки о подбитом советском самолете…

И когда вдруг пришел приказ очистить мостовую на улице Аттилы от обломков и мусора, сердце ее радостно забилось: именно по их улице войдут в город немецкие войска, прорвавшие русское окружение! Так считало и большинство жильцов. Но следующий день начался такой ураганной бомбежкой, что сидевшие в убежище боялись и дух перевести. И нигде не видно спасительных войск. Сам господь бог, видно, запутался, все смешалось… А что еще будет дальше?

И Кумич, по обыкновению своему, помалкивала, либо пряталась вместе со всеми в убежище, либо занималась каким-нибудь делом. Но каждое свое дело и каждое слово она рассчитывала так, чтобы сейчас ей поставили его в заслугу — но чтобы и потом, как бы ни обернулось дело, никто не поставил бы ей это в вину. Зато глаза ее, полные страха и в то же время пугающие, все видели и все замечали.

Видели они, например, что Сечи, прислуга советника Новотного, всякий раз, едва наступает затишье, за чем-нибудь да сбегает в квартиру. Как-то утром дворничиха отозвала служанку в сторону.

— Язык мой — враг мой, так, кажется… но я все же скажу, милочка! Никак, у вас кто-то прячется наверху? А то ведь немецкая полевая полиция и гестаповцы снова принялись дезертиров ловить. По квартирам ходят. На нашу улицу уже не один раз наведывались. Я это только так. Мое дело, конечно, сторона.

Лайош Сечи после побега из армии несколько недель скрывался у старого своего друга — электромонтера с улицы Медве. Поначалу он предполагал раздобыть гражданские документы и перебраться в Пешт, где его мало знали, и устроиться подручным на какой-нибудь завод.

Как все коммунисты, он со дня на день ждал, что в городе вот-вот начнется вооруженное восстание.

Однако документы ему достать не удалось. Пришлось довольствоваться поддельным штампом в солдатской книжке «Временно непригоден». Слабенькая работа, взглянешь один раз на печать и сразу скажешь: умышленно смазана! Но и это лучше, чем ничего — если, конечно, не высовывать нос на улицу. В особенности здесь, где его каждая собака знает.

Сперва Сечи поручили распространять листовки, затем — организовать саботаж на железной дороге и помешать вывозу в Германию типографского оборудования. Однако сперва дело двигалось медленно: кое-кого призвали в армию, других арестовали, да и самому Сечи приходилось действовать с оглядкой. Но потом работа пошла, и шла неплохо до середины декабря… А в декабре вдруг оборвалась связь с подпольным партийным центром.

Почему — никто не знал. Разузнавать нельзя, нужно просто ждать, и притом много недель подряд, если не хочешь угодить в западню. Ждать и быть готовым даже к тому, что однажды ночью вместо связного из центра в дверь постучится полиция.