Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

На следующий день мы подали документы в загс. Осень была долгой и теплой. Деревья нехотя сбрасывали листву, трава, не торопясь, бурела на газонах. У меня стало меньше учеников. Мы ходили на вокзал провожать тех, с которыми у нас устанавливались приятельские отношения. Казалось, мы все теперь были частью большого перенаселения народов, объединенные одной целью и заботами. Устроив багаж в своих купе, они выходили на перрон, где мы пили шампанское и водку, открывали коробки конфет. Составы с тяжелыми вздохами трогались, из уплывающих окон, как из прикрытых венками гробов, на нас смотрели лица отбывающих в Новый Свет. Во время одного из таких прощаний я столкнулся и простился с Костей Швуимом.

– Столько было надежд, – сказал я.

– Какие надежды, чувак? Все развалилось. Одни в Москву уехали, другие – в Штаты. Помнишь Толика Таржинского? Гитариста нашего? Уже в Австралии. Алика Акопова, ударника, помнишь? В Германии. Валера Прессман в Италии, ждет вызова из Нью-Йорка. Ганькевича помнишь из «Бастиона»? Умер.

– Ганькевич умер? – Это было невероятно. – Почему?

– Одни говорят – порок сердца, другие говорят – бухал, как лошадь. Знаешь, есть такой анекдот. Хаим умер. Как? Как поц! Вот он стоял, вот он упал.

Ни он, ни я не смеялись.

– Ну, давай, чувачок. – Он протянул мне руку. – Будешь в Лос-Анджелесе, спроси Костю.

Пришла зима с ледяными дождями, ветром, обледеневшими тротуарами. Небо потемнело и прижалось к земле. По вечерам, когда мы устраивались с книгами на диване, чаще звучали те пластинки, которые принесла из дому Наташа: Вивальди и Альбинони, записанные на «Мелодии». Когда я спросил ее, как произошло то, что наши вкусы так незаметно поменялись, она, помедлив, ответила:

– Наверное, потому что с этой музыкой у нас ассоциируется семейный уют.

– У нас дома никогда не звучала эта музыка, – ответил я. – Первая музыка, которая у меня связана с ощущением моего дома, это Зеппелин и это ощущение одиночества и холода. Я услышал их впервые зимой, и я тогда был один. Это был их блюз Since I’ve Been Loving You. Там гитара так совершенно потрясающе начинала тему: та-та-та-та-та – и потом вступал: Бонэм бух, бу-бух. Мне тогда казалось, что я был влюблен и что эта песня про меня, но на самом деле я просто хотел быть влюбленным.

– Бедный, надо было позвонить мне!

– Мне было всего пятнадцать лет.

– Так ты что, еще не умел пользоваться телефоном?

– У нас тогда не было телефона.

– Значит, надо было выйти из дому и ходить по улицам до тех пор, пока ты не встретил бы меня. А ты что делал?

– Занимался рукоблудием перед цветным календарем. Там были такие красивые девушки в купальниках с сигаретами «Уинстон».

– Нет, в свои пятнадцать лет я не смогла бы тягаться с твоими девушками из календаря, – вздохнула она. – У меня все было такое маленькое. У меня просто не было шансов. И всё, что мне оставалось, это слушать Вивальди и мечтать о там, как я буду танцевать с каким-нибудь принцем в огромном дворце и вокруг нас будут кружиться в танцах другие принцы и принцессы в пышных платьях, а потом мы бы выходили на балкон, и над нами бы светили луна и звезды, и он говорил мне, как он любит меня, и все стихами…

– Я сейчас слушаю твоего Вивальди с бо́льшим удовольствием, чем, скажем… Нет, я даже не знаю, что бы я еще сейчас мог послушать. Может быть, Пэта Метини? Нет, не хотел бы. Так хорошо. Эта музыка так точно передает душевное состояние. На улице мерзко, а дома хорошо.

Уроки все еще давали заработок, которого пока хватало на жизнь. Лежавшие на моей сберкнижке деньги мы планировали использовать на покупку билетов, внесение пошлины за диплом, а остаток суммы отдать мамам.

Мне казалось, что в душе мать была рада моему отъезду. Отъезд был веянием времени. Как все запасались на зиму мукой, сахаром или картошкой, потому что потом не будет, как все запасались водой, потому что вечером отключат, как бросались в сертификатный, где выбросили итальянскую обувь, или в торгсин, где появились кассеты Maxell, так все сейчас потянулись на выезд. Это был обычный рефлекс вечно голодной толпы на очередную возможность схватить то, чего потом снова не будет. Мать прожила в этой традиции постоянного ожидания удачи всю жизнь и не хотела, чтобы я упускал свой шанс. Нет, я не хочу сказать, что мой отъезд был ей безразличен. Она не могла не понимать, что мы можем больше не увидеться. Несмотря на весь наш оптимизм, кто мог знать, как я устроюсь в Америке? Но она надеялась на лучшее, и, помимо этого, она, может быть даже не отдавая себе в этом отчета, считала, что мой отъезд снимет с нее ответственность за то, что я ушел из дому из-за ее нового мужа. Уезжая, я окончательно отказывался от своей доли нашей главной ценности – жилплощади.

Глава 35