Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– Тебе, Господи-и, – мягко и протяжно завершают женщины на клиросе.

После службы мы идем в трапезную. Я сижу за длинным столом еще с несколькими священниками в черных подрясниках, ем овсяную кашу. Безвкусная, она не вызывает отторжения. Ночь в монастыре абсолютно беззвучна. Утром снова иду с отцом Василием на литургию. Меня несет по бесконечному кругу служб, молитв, чтений, учебы церковнославянского алфавита, попыток чтения старых книг, которые мне дает отец Василий, литургий, всенощных, сна, ничегонеделания, ничегонедумания. Мир с его заботами и страстями отступает.

– Яко Ты еси воскресение и живот и покой усопших раб твоих, – говорит отец Василий, и я уже привычно добавляю:

– Наталии и Владимира.

– Христе Боже наш, и тебе славу воссылаем со безначальным Твоим Отцем, и со пресвятым и благим и животворящим Твоим духом, ныне и присно и во веки веков.

– Ами-инь, – завершает хор.

Мы сидим с отцом Василием на скамейке в саду. Чирикают на робком еще весеннем солнце птицы. Я спрашиваю, могу ли поступить в семинарию и остаться в церкви. Он со вздохом отвечает:

– Дорогой мой, вы же сами когда-то сказали: мол, у вас тут бюрократия. Вас так просто не примут. Как я понял, паспорта у вас уже нет, рекомендации от приходского священника тоже нет. Да-да, у нас тоже есть рекомендации. Вас в церкви никто не знает, хотя, поверьте, вы мне стали очень близки. Но именно как близкому человеку я вам хочу сказать: вы говорите, что хотите остаться в церкви, то есть посвятить себя служению Богу. Но одно дело, когда человек принимает это решение на трезвую, так сказать, голову, а другое, когда после такой страшной трагедии, как ваша. Между тем пройдет время, и вы, может быть, пожалеете, что взяли на себя такое обязательство. Перед тем как заключить брак с Натальей, вы были знакомы с ней много лет. Вы постепенно пришли к пониманию того, что хотите прожить с ней всю жизнь. Так же и тут. Поживите какое-то время церковной жизнью, а потом спросите себя снова: готовы ли вы стать священником? И помните: вы не можете укрываться в этом сане от своего горя. Нельзя быть священником для себя. Господь хочет, чтобы вы служили другим людям.

– Как же я поживу несколько лет церковной жизнью? – спрашиваю я. – Мне и жить-то негде.

– Вы ведь собирались уезжать, верно?

– Да.

– Вот и уезжайте. Там тоже есть наша церковь, там и начнете свою новую церковную жизнь. Поверьте мне, дорогой мой, та церковь вам придется по вкусу больше. Она посвободней нашей будет, и бюрократии в ней поменьше. А Господь над всеми нами один.

– Один ехал «Зеппелин» слушать! – слышу я голос Наташи и вижу ее смеющиеся глаза.

Глава 39

Кощея мое появление пугает.

– Митя! Вы еще здесь?!

– Константин Константинович, я за чемоданом и если можно еще на несколько ночей.

– А когда же вы едете?

– Сегодня схожу на биржу, может быть, удастся подсесть к кому-то в автобус.

На бирже, собирающейся на Проспекте мира, мне дают несколько телефонов, и в тот же вечер я расплачиваюсь за место.

Пересчитав деньги, мой новый попутчик, рослый мужчина с усами подковой, говорит:

– У нас сорок мест, и у наших попутчиков сорок мест. Я имею в виду багажных мест. Их шесть человек и нас пятеро. Две семьи. Поэтому я вас предупреждаю: если вы сказали, что у вас один чемодан, то я готов поверить, что у вас два. Но если у вас четыре, вы просто не поместитесь. Запомните, у вас есть в этом автобусе два места. Вы меня понимаете?

– Не волнуйтесь, я вас не подведу.

Он записывает адрес Кощея и сообщает, что автобус подъедет за мной в пять-шесть утра в пятницу.

Я хожу по впадающему в вечернюю дрему городу. Я говорю себе, что это прощание, но связь моя с ним уже давно прервана. Дома из мягкого ракушечника, отбитые углы подъездов, прикрытые ржавой кровельной жестью карнизы, многократно крашенные двери парадных с ажурными, покрытыми многими слоями краски решетками, высокие окна, за которыми открываются темные провалы квартир. Декорация из печального спектакля, главный герой которого уезжает в Америку на поиски счастья. Работник сцены держит руку на рычаге в ожидании команды: «Давай занавес, Жора!»

Я миную погружающуюся в сумерки улицу Баранова с вывороченной брусчаткой мостовой и многослойными дырами в асфальте тротуаров. Раньше она называлась Княженской и под этим именем попала в песню. «На Княженской малине они остановились, они остановились отдыхнуть…» Здесь остановился «отдыхнуть» перед отъездом из России Бунин. Он квартировал в доме художника Буковецкого. Здесь же жил художник Нилус. Растворившись в потоке первой эмиграции, он не оставил по себе большой памяти. В музее на спуске Короленко висит несколько его работ – дети в матросках на мостках, вокруг море, солнце, покой, счастье. Темный подъезд ведет во двор, где стоит по пояс в ящике земли каменный красноармеец. Асфальт вокруг него поломан и взволнован, двор поделен на секторы сохнущими простынями. Огромное окно студии, где работал Нилус, темно. Из-под осыпавшейся со свода подъезда штукатурки свешивается камыш.