Свирель Марсиаса

Я никогда не забуду взгляда Цена в тот момент: он смотрел на нас так, словно мы были его любимые козы, и проводил нас далеко за Брегор, осыпая такими похвалами и пожеланиями, что мы только диву давались, как такие слова могут сойти с его языка. На другой день он пришел снова и принес нам два свертка с сыром, смотря на нас ласковыми, полными слез глазами.

Прошла зима, и наступил апрель.

Мы уже забыли о козах Цена.

Однажды в базарный день кто-то постучал в ворота, и вслед за тем во дворе раздалось: «Ме-е!» Это был Цен, а с ним козочка, да такая красивая, что хоть картину с нее пиши.

Смущаясь, с трудом находя слова, он сказал, что делает нам подарок. Мы поняли: он сильно истосковался по своим единственным друзьям, какие у него были, кроме коз, и моя мать не забыта им за то маленькое добро, которое она ему сделала. Матери с трудом удалось заставить его взять несколько старых вещей и кусок мыла.

В тот год Цен часто спускался с гор в Эльбасан, хотя в большинстве случаев никакого дела у него не было. Весь субботний день он сидел на базаре, а в сумерки, в то время, когда козы возвращались домой, стучался в ворота, входил во двор, осматривал козу, радовался, что ей хорошо, хвалил пастуха, который пас ее, ласкал родившегося у нее козленка, по нескольку раз приветствовал всех нас, живших в доме, и уходил в Шелцан.

Коза, которая не забыла Цена и очень радовалась, увидев его, лизала ему руки, терлась о него головой и, когда он уходил, блеяла ему вслед, а потом умолкала и принималась облизывать своего козленка. Так иногда родители, желая утешиться после большой утраты или успокоить душевную боль, ищут отрады в своем малыше.

РАКУ

Из предыдущих рассказов вам могло показаться, что я рос тихим мальчиком, святошей, как говорят. Это далеко не так. Я тоже любил пошалить, о чем расскажу вам когда-нибудь после.

Вернувшись из Корчи в Эльбасан, я никак не мог наладить отношения с товарищами. Виной тому служило мое хвастовство. Приехал, понимаете, мальчишка издалека и хвалится, что он четыре года прожил в красивом городе и столько всего видел во время путешествия… Кто, как не он, ехал на автомобиле, поймал две корзины форели, стрелял из лука, купался в озере, широком, как море?

Разумеется, такой человек должен быть смельчаком. И я стал рассказывать, сколько голов разбил камнями, сколько раз избивал ребят в долине Митрополис в Корче и многое другое.

Такие подвиги я, конечно, совершал, но разве не получил я во втором классе начальной школы двойку по поведению, вместо единицы, которая тогда была лучшей отметкой? И во всем виновата рогатка, из которой я стрелял в воробья, а попал прямо в окно своего учителя. Он на другой день так отодрал меня за уши в школе, что, кажется, я и теперь еще чувствую боль. Раньше учителя не ленились нас драть. Нужны были здоровые уши и еще более здоровые руки, чтобы учиться. Когда мы совершали какой-нибудь проступок, учитель бил по нашим рукам ребром линейки — мы ее называли «канонке»; тогда у нас из глаз сыпались искры, а по телу пробегали мурашки. Один мой товарищ как-то от боли даже обмочился, с позволения сказать.

Такие времена прошли.

Времена прошли, но воспоминания остались.

Итак, я был большим шалуном. Только, странное дело, когда я стал хвалиться и храбриться перед моими юными друзьями из Эльбасана, они, вместо того чтобы проникнуться уважением или страхом, стали возмущаться.

— Неужто он так храбр, как расписывает, этот тоск? — удивлялись они, угрожающе оглядывая меня с головы до ног и с ног до головы.

Когда я жил в Корче, меня называли гегом, и это не портило моего расположения духа, потому что я был гегом. Теперь, когда я приехал в родной город, меня стали звать тоском. И не просто тоск, а с пренебрежением: «тоску», а иногда даже «тоску-мароску». Терпение мое лопнуло.

— Кому ты сказал тоск, сопляк несчастный! — спросил я одного парнишку, который не чистил носа, наверное, с тех пор, как родился.

Он хотя был и меньше других, но тоже задирал меня.

— Попадись мне только — живьем съем! — сказал я, едва удерживаясь, чтоб не броситься на него и не раздавить этот кусочек червивого носа.

Тут меня окружило человек пять — шесть его товарищей, таких же оборванцев, босых и стриженых.

— Тоск хорохорится потому, что у него новые ботинки и костюм! У тоска каждый день пасха! — сказал один, презрительно кривя губы и делая шаг по направлению ко мне.

— Пусти меня, я ему вправлю мозги! — послышался около меня низкий голос.

Это произнес огромный рыжий верзила, лет на пять старше нас, с угловатой головой, крючковатым носом, скулами, сплошь усыпанными веснушками, и с огромными, как медвежьи лапы, ладонями. Длинные брюки едва прикрывали ему колени и внизу висели лохмотьями. Вместо пояса он затягивался черной веревкой.

Я едва взглянул на него, как сразу почувствовал, что мне придется туго. Бросив вокруг испуганный, заячий взгляд, нагнув вперед голову, я раздвинул кольцо ребят и кинулся бежать со всех ног.

Но один шаг этого великана равнялся моим двум. Он поймал меня, повалил и задал хорошую взбучку.