Свобода

— Ты знаешь, чрезвычайно хочется взглянуть на твоего мальчишку! Может быть, если тихонько, я зайду к нему в спальню?

— Можно, конечно. Идем. Но там темно. Идем-идем!

Мы вошли в крошечную комнату. Здесь стоял диван — у двери, у окна — раскладушка… и, кажется, шкаф. Сквозь раскрытое настежь окно светил фонарь. На диване, хорошо освещенном, спал мальчик. Он был белокурым, как и Голубка. Короткие вихры лежали на подушке, стояли торчком, я видела только одну щеку и толстые, печально выпяченные губы. Они тоже лежали на подушке.

— Какой он у тебя большой! — прошептала я. — Сколько же ему лет?

— Четыре года.

— Громадный мальчишка!

Она промолчала и смотрела на сына с улыбкой. Вот ведь, показался кому-то громадным.

— Сосет подушку, — сокрушенно сказала она.

— Ну, это лучше, чем палец. А ты спишь вон там?

Она кивнула.

— Ясно. Мамы все одинаковы. Пойдем?

Мы возвратились в большую комнату, где, как мне сейчас показалось, было до странности тихо. Лишь за балконом шелестело: не то листва, не то мелкий дождь. В стекле балконной двери на какой-то миг отразилась я, а за мной Голубка. Наши бокалы сверкали от бокового света, что проникал из дальнего угла. Это были красивые, редкостные бокалы. Они были разного цвета — голубой и зеленый. Но из обоих к нашим губам притекало одно и то же вино, очень светлое, терпкое, чем-то напомнившее мне бруснику.

— Какие бокалы! — прошептала я. — Где ты их взяла?

— Подарили. Недавно.

— Дорогие…

— Дорогие.

Мы смолкли. Она была очень неразговорчива, но молчала легко, без мук. Держа бокалы в руках, мы безмятежно думали, каждая о своем. А я и не думала, я смотрела издали на смутные очертания городов и людей, которые сейчас отделились в памяти и повисли, словно пар, в самом темном углу, под потолком — в чужой, еще не обжитой комнате. Я и не пила, а только губой теребила глубокий узор на бокале…

А она смотрела на меня близоруко, слегка смежив густые, пушистые и ненакрашенные ресницы, сквозь которые искрящейся голубизной просвечивала доброта. И еще какая-то упрямая безответность.

Ее характер был для меня загадкой. Она была неизменно тиха, покорна, терпима. Она подчинялась обстоятельствам и чужой воле. Она подчинялась порой обстоятельствам диким, возмутительным. Без слов, без перемен на снежно белом лице. Лицо ничего не выражало, кроме адского терпения. Я видела это не раз. Каменное лицо. Даже и тени вздоха, который пришлось подавить, не отыскать было на ее лице. Не знаю почему, но меня это раздражало. Там более что я видела и другое. Я видела, как на нее сходило порой такое же каменное несогласие. Тогда оставалось ее только убить. Потому что никаким уговорам она не поддавалась. И все это опять же с выражением адского терпения.

Когда она подчинялась капризу мужа, который ни с того ни с сего говорил нам: «Нет, мы с Галей никуда не поедем!» — и молча шла в кухню заниматься хозяйством, я видела, что она подчиняется не бездумно, на ее тихом лице лежала печать какого-то знания… Что-то такое она знала, что было известно лишь ей одной. Какая-то тугая, сильная идея была вколочена в ее женское сознание. И с нею ей жилось легко. Она никогда не колебалась! Эта неведомая идея руководила ею жестко и однозначно. Не было вариантов. Соглашалась сразу и до конца, и точно так же упиралась.

Что это было такое? Никто, положительно никто не знал. Муж ее в том числе. Да и как было узнать, если она не бросалась в бой? Не кипятилась, не раскрывала душу, не жаловалась. Поразительное нежелание объясниться!

Все это угнетало порой, даже злило. Но я была очень строга с собой и всегда давила в себе малейший недобрый порыв. Большинство из нас способны робеть, даже млеть перед сфинксами, истуканами, они завораживают… И я, как и все, любила в Голубке ее душевную немоту. И голос ее, тяготеющий к шепоту, проникновенный… Но вот только, однако же, если недолго, если совсем недолго вслушиваться в эту медленную, тихую речь. Я начинала томиться, задыхаться и бежала прочь. И, к стыду своему, всегда при этом несправедливо раздражалась. А по какому праву, за что? Разве была хоть в чем-нибудь она виновна? Разве есть в молчании вина? Она и не звала никогда. Не принуждала к общению. И так уж случилось, что мы не стали друзьями…

— Что же ты собираешься делать? — неопределенно спросила я, как всегда бывает после длительного молчания.

— То же, что все. Будем жить… с Алешкой… Он очень привязан ко мне. Не расстается со мной, — она вздохнула, — не может научиться расставаться с мамой. Играет — там, где я. Когда стираю, он находит местечко себе на полу, возле ванной… и играет. Это плохо очень. Каждое утро отвожу его в сад и утираю ему слезы… — Ее тихий голос, почти шепот, создавал ощущение позднего ночного часа. А на моих часах было только лишь половина одиннадцатого.

— Ты хочешь уйти?

— Нет-нет, я просто полюбопытствовала. Еще очень рано.

И тут пронзительно зазвенел звонок. Звонили в дверь. Я вздрогнула.

Голубка коротко на меня взглянула и плавно двинулась в прихожую. Через минуту она появилась в дверях, а за ней — долговязая фигура ее мужа.