Свобода

Дни были долгими и ясными, ночи – неожиданно холодными. Патти любила раннее северное лето – оно напоминало ей о первых днях в Хиббинге. Похрустывающий воздух, сырая земля, запах хвои, утро ее жизни. Она чувствовала, что никогда не была моложе, чем в двадцать один год. Казалось, что ее уэстчестерское детство случилось позже, когда она была уже более умудренной. Внутри дома стоял приятный слабый запах плесени, напоминающий о Дороти. В оттаявшем озере, которое Джоуи и Патти нарекли Безымянным, плавали хвойные иглы и кора и отражались легкие светлые облака. Летом листва скрывала единственный дом в округе, в котором некие Лунднеры проводили выходные и весь август. Между домом Берглундов и озером располагался травянистый холмик, на котором росли несколько старых берез, и, когда солнце или ветерок отпугивали комаров, Патти часами лежала там с книгой, чувствуя, что весь мир где-то далеко, – если не считать редких самолетов в небе и еще более редких автомобилей, проезжающих по грунтовой дороге.

Накануне отъезда Уолтера ее сердце начало стучать сильнее. Оно просто взяло и заколотилось. На следующее утро, когда она отвезла Уолтера на аэродром Гранд-Рэпидс, вернулась домой и принялась готовить блины, сердце забилось так сильно, что она уронила на пол яйцо. Прежде чем встать на колени и вымыть пол, она оперлась на стол и сделала несколько глубоких вдохов. Уолтер должен был когда-нибудь завершить отделку кухни, но Ричард должен был вначале сделать стяжку под плиточный пол, а этого еще не произошло. Зато, как он сказал, ему удалось освоить игру на банджо.

Когда Ричард вывалился из спальни, одетый в джинсы и футболку, сообщающую миру, что ее хозяин поддерживает субкоманданте Маркоса и освобождение штата Чьяпас, было еще рано, хотя солнце уже четыре часа как взошло.

– Гречневые блины? – весело предложила Патти.

– Отлично.

– Если хочешь, могу сделать яичницу.

– Предпочитаю блины.

– Могу пожарить бекон.

– А вот от бекона не откажусь.

– О’кей. Блины и бекон.

Если сердце Ричарда и колотилось, он виду не подавал. Патти наблюдала за тем, как он уминает две стопки блинов, изящно управляясь вилкой – она знала, что этому Уолтер научил его на первом курсе.

– Что делаешь днем? – спросил он без видимого интереса.

– Хм. Пока не думала. Ничего! У меня же каникулы. Утром буду лениться, а потом сделаю тебе обед.

Он кивнул и вновь принялся за блины, а она поняла, что все эти фантазии не имеют ни малейшего отношения к реальности. Она отправилась в туалет и сидела там на закрытом унитазе, пока не услышала, что Ричард вышел из дома и взялся за дело. В первых утренних звуках, сигнализирующих, что кто-то принялся за работу, есть что-то ужасающе грустное, как будто тишине больно от того, что ее нарушают. Первая минута рабочего дня напоминает обо всех остальных минутах, из которых складывается день, а размышлять о минутах как об отдельных единицах очень вредно. Лишь когда остальные минуты присоединятся к первой, голой и потерянной, день входит в свой безопасный дневной ритм. Патти дождалась этого момента, прежде чем покинуть уборную.

Она захватила “Войну и мир” и направилась на свой травянистый холмик, смутно надеясь, как когда-то, поразить его своим кругом чтения, но тут же увязла в главе, где говорилось о войне, и принялась бесконечно перечитывать одну и ту же страницу. Голосистая птичка, чье имя, вопреки стараниям Уолтера, она никак не могла запомнить, – то ли таволга, то ли иволга – привыкла к присутствию Патти и запела, сидя на дереве прямо над ней. Песенка была как навязчивая идея, которую птичка никак не могла выбросить из своей крошечной головы.

Патти казалось, что безжалостные и методичные борцы сопротивления собрались под покровом тьмы ее разума, и очень важно не позволить осветить их лучу сознания, не подпускать его даже близко к той области. Ее любовь к Уолтеру, верность ему, желание быть хорошим человеком, осознание многолетнего соперничества Уолтера и Ричарда, трезвая оценка личности Ричарда и банальная мерзость романа с лучшим другом мужа – все эти самодовольные резоны должны были размазать борцов сопротивления. И потому ей приходилось постоянно отвлекать свое сознание. Она даже не могла позволить себе задуматься над своим внешним видом – приходилось давить на корню желание надеть особенно льстящую майку на бретельках, прежде чем вынести Ричарду полуденный кофе с печеньем. Подобные мысли следовало гасить в зародыше, потому что даже мельчайший намек на обычное кокетство мгновенно привлек бы луч сознания, а высвеченная им картина была бы жалкой, постыдной и омерзительной. Пусть это не показалось бы омерзительным Ричарду – ей самой было бы противно. А если он что-нибудь заметит и озвучит это, как в случае с ее пьянством, это будет крах, позор, конец всему.