Свобода

Ей не удалось распознать его интонацию, и, боясь, что он сердится, она изо всех сил старалась не смеяться. Усевшись на журнальный столик, Ричард яростно курил.

– Этого больше не будет, – сказал он.

У нее вновь вырвался смешок.

– Может, еще пару раз, а потом уж точно больше не будет.

– И к чему это приведет?

– К удовлетворению желания, и все.

– По моему опыту, все не так просто.

– Видимо, мне следует положиться на твой опыт. Своего-то у меня нет.

– Либо мы это немедленно прекращаем, либо ты уходишь от Уолтера. Поскольку второе невозможно, мы все это прекращаем.

– Или же мы можем продолжать в том же духе, а я ему ничего не скажу.

– Я так не хочу. А ты?

– Больше всего на свете он любит тебя и меня.

– И Джессику.

– Меня утешает, что она всю жизнь будет ненавидеть меня и поддерживать его, – сказала Патти. – Всегда будет на его стороне.

– Ему не это нужно. И я не собираюсь так поступать.

При мысли о Джессике Патти вновь рассмеялась. Она была очень хорошей, болезненно серьезной и чрезмерно здравомыслящей девочкой, которую возмущали беспомощность матери и жестокость брата, но это возмущение вызывало только смех. Патти очень нравилась Джессика, и она отчаянно боялась утратить ее доброе мнение о себе. Но добродетельное негодование дочери страшно ее веселило. Это отчасти помогало им находить общий язык, к тому же Джессика была слишком поглощена своей серьезностью, чтобы обижаться.

– Слушай, а ты не гей? – спросила она Ричарда.

– Уместный вопрос.

– Не знаю. Иногда бабники словно пытаются что-то доказать себе. Что-то опровергнуть. И мне кажется, что счастье Уолтера тебе важнее моего.

– Уж поверь мне. Целоваться с ним мне не хочется.

– Да нет, я понимаю. Но все-таки. Ты ведь наверняка вскоре устал бы от меня. Мне будет сорок пять, ты посмотришь на меня голую и спросишь себя: а нужно ли мне это? Вряд ли! А от Уолтера ты никогда не устанешь, потому что тебе даже целоваться с ним не хочется. Вы просто можете всегда быть вместе.

– Это уже Лоуренс какой-то, – нетерпеливо сказал Ричард.

– Очередной автор, которого мне надо прочесть.

– Или не надо.

Она потерла свои усталые глаза, изможденный рот. Как бы то ни было, она была счастлива, что все так вышло.

– У тебя просто золотые руки, – сказал она, вновь начиная хихикать.

Ричард вновь зашагал по комнате.

– Попробуй не смеяться, а? Постарайся.

– Ричард, это наше время. У нас есть пара дней, и мы либо используем их, либо нет. Они все равно вскоре кончатся.

– Я ошибся, – сказал он. – Я не подумал. Мне надо было уехать вчера утром.

– Да, я была бы почти рада, если бы так и сделал. Но часть меня – очень важная часть – была бы опечалена.

– Ты мне нравишься, – сказал он. – И мне хорошо с тобой. И я счастлив, что Уолтер с тобой, – ты именно такой человек. Я думал, что могу задержаться на пару дней. Но это была ошибка.

– Добро пожаловать в мой мир. Мир ошибок.

– Я же не знал, что ты ходишь во сне.

Она расхохоталась:

– Отличная была идея, а?

– Господи, да заткнись ты. Бесит.

– А мне плевать. Что ты мне сделаешь? Взбесишься еще больше и уйдешь.

Он взглянул на нее, улыбнулся – и комнату осветило солнце (в переносном смысле). Он все-таки был очень хорош собой.

– Ты мне действительно нравишься, – сказал он. – Очень. И всегда нравилась.

– Взаимно.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива. Понимаешь? Я думал, что ты достойна Уолтера.

– И потому ты ушел той ночью в Чикаго.

– В Нью-Йорке ничего не вышло бы. Все бы плохо кончилось.

– Ну, если ты так считаешь.

– Да, я так считаю.

Патти кивнула.

– Так ты хотел переспать со мной тогда.

– Да. Очень. Но не просто переспать. Говорить с тобой. Слушать тебя. Вот в чем разница.

– Хм, приятно слышать. Вычеркну это из своего списка переживаний двадцатилетней давности.

Ричард зажег очередную сигарету, и они посидели в молчании, разделяемые дешевым старым восточным ковром Дороти. Деревья вздыхали – это напоминала о себе осень, никогда не покидающая северной Миннесоты.

– Тяжело, – сказала Патти наконец.

– Да.

– Тяжелее, чем я думала.

– Да.

– Лучше бы я не ходила во сне.

– Да.

Она заплакала, думая о Уолтере. За эти годы они так редко разлучались, что у нее ни разу не было шанса соскучиться по нему и вновь оценить его – так, как она скучала по нему и ценила его теперь. Так началось ужасное смятение сердца, от которого автор страдает до сих пор. Суть проблемы была ясна уже тогда, на Безымянном озере, в застывшем пасмурном свете. Она влюбилась в единственного человека на земле, который любил и берег Уолтера так же, как она сама; любой другой попытался бы настроить ее против него. Еще тяжелее было думать об ответственности, которую она ощущала за Ричарда: Уолтер был всем в его жизни, и его преданность Уолтеру была одной из немногих вещей помимо музыки, которые делали его человеком. И все это она поставила под угрозу, ослепленная сном и эгоизмом. Она воспользовалась Ричардом – сложным и уязвимым человеком, который тем не менее пытался навести хоть какой-то порядок в своей жизни. И она плакала о Ричарде, но даже больше о Уолтере и о себе, несчастной и запутавшейся.

– Плакать полезно, – сказал Ричард. – Хотя я не пробовал.