Свобода

Ночью в казарме сержанты что-то обсуждали, гудели, как майские жуки, даже ругались. Потом один из них тронул на плечо Щербина и поманил за собой. Вшестером с сержантами, в трусах и майках, они пили до утра чей-то самогон — к одному из сержантов приезжала накануне жена. Совместно решили сопротивляться въевшейся в кровь системе и до конца оставаться только коллегами, а не сержантами и подчиненными им солдатами. Один сержант вздыхал: «Теперь все шишки на нас посыплются». И как в воду глядел. Когда их курс взбунтовался и строем покинул воинскую часть, откуда их, испытывая почти физическое наслаждение, издевательски не отпускал домой к семьям даже по воскресеньям подполковник военной кафедры, тот сержант и взял на себя вину, поскольку был старшим сержантом, и единственный получил семь суток гауптвахты как возглавлявший колонну самовольно покинувших расположение части курсантов. Были потом разбирательства, угрозы отчислить из университета, допросы с предложением выдать зачинщиков и тем самым снять с себя все обвинения, но все выстояли, и перепуганные армейские начальники бунт замяли, боясь в отношении себя выводов вышестоящего начальства. Иезуит подполковник лег в больницу с гипертоническим кризом, и народ начали потихоньку распускать на выходные по домам…

7

У бетонного здания аэровокзала их ждал битый-перебитый УАЗ. Береза, все так же, не оборачиваясь на плетущегося следом Щербина, обнялся с водителем, стриженым, худым, как палка, беззубым парнем, и сам сел за руль.

Щербин стоял чуть поодаль и наблюдал за преобразившимся Березой. Тот, похоже, напрочь забыл о Щербине. Только запустив двигатель УАЗа, Береза наконец указал беззубому пальцем на Щербина и что-то буркнул. Беззубый открыл дверь автомобиля и недовольно крикнул:

—Че там встал? Садись, если не хочешь пехом на базу топать…

Пока ехали, Береза, повернувшись к беззубому, слушал его болтовню, нехотя улыбаясь и обращаясь к нему только по фамилии. По особой разбойничьей лексике, по велеречивости оборотов, с помощью которых выражалась, как правило, копеечная мысль, даже по манере смеяться по любому поводу, широко разевая беззубый рот и почти на фальцете — так, чтобы окружающим резало слух, — в общем, по всему, этот паренек по фамилии Любимов был недавно «откинувшимся» сидельцем, лихой лагерной шестеркой. Он все время подзаводил себя до истерического состояния и уже потом, трясясь как припадочный, излагал.

Щербин едва сдерживался, чтобы окриком не заткнуть беззубому рот. Но тут был другой мир, в котором если что-нибудь приживалось, то непременно становилось частью общего. Мир, понятия не имевший о том, другом, в котором еще десять часов назад жил Щербин.

Ехали по трассе — тряслись, подпрыгивали на кочках. Сидящие впереди Береза с Любимовым вели себя так, словно на заднем сиденье, где насупился Щербин, никого не было. Мимо плыли сырые от дождя и холода одноэтажные, редко двухэтажные строения, деревянные короба, скрывавшие трубопроводы, тянувшиеся поверх покрытого мхом и карликовой растительностью пространства. И нигде — ни души, словно Поселок еще не проснулся или уже вымер от тоски.

Береза притормозил возле какого-то барака, в несколько слоев обшитого рубероидом для того, чтобы ни ледяной ветер, ни порывы пурги не могли проникнуть в это пусть и временное, но стоящее здесь уже десятилетия жилище.

—Я скоро, сидеть в машине, — бросил Береза опять же скорей Любимову, нежели Щербину, даже не взглянув на последнего, словно его тут и не было, и исчез за тяжелой, обитой войлоком дверью.

Березы не было уже полчаса, и Щербин наливался тяжелым предчувствием, враждебно поглядывая на плоскую спину вертлявого водителя, слушавшего что-то в наушниках и не то икающего, не то смеющегося.

Наконец терпение Щербина лопнуло. Он вышел из УАЗа, с силой захлопнув дверь.

—Эй, куда? — с угрозой крикнул ему вдогонку Любимов. — Сказали же ждать в машине.

—Пасть закрой! — прорвало Щербина. — И сиди… ровно!

«Жопу» он все же исключил из своей рекомендации, полагая, что самолюбию беззубого Любимова эта конкретика будет болезненным напоминанием.

Любимов вытаращил глаза, потом, видимо оценив сказанное, недобро взглянул на Щербина, смотревшего на него в упор, и лениво закрыл дверь.

Щербин подошел к бараку с намерением наконец поставить зарвавшегося Березу на место и взялся за ручку двери, но дверь оказалась закрытой. Подергав ее немного, он ударил в нее кулаком. Та мягко и почти беззвучно откликнулась. Тогда он пнул ее ногой, но слои войлока поглотили всю силу его негодования, уже граничащего с яростью.

«Что этот проходимец себе позволяет?!»

Обойдя барак, заглядывая во все окна, он обнаружил одно, у входной двери, сквозь шторку которого пробивался свет электрической лампочки. Щербин принялся стучать связкой ключей в стекло настойчиво, бесцеремонно, грозя вот-вот разбить его. За стеклом началось какое-то движение, штора отодвинулась, и на Щербина с той стороны вперились чьи-то злые глаза. Щербин продолжал отчаянно стучать в стекло.