Свобода

Раздетый до трусов, он сидел в одиночестве на койке в камере, где было восемь кроватей, и, глупо улыбаясь, смотрел на светящую синим светом лампочку под потолком, потому что смотреть в окно было невозможно — оно за решеткой было наглухо зашито жестью. К Щербину в камеру уже дважды врывались сержант с ефрейтором, с красными рожами, кажется, успевшие раздавить первые пол-литра за его счет и сейчас ждавшие от него негодования, неповиновения, укоризны или хотя бы взгляда, в котором читалось бы сожаление, чтобы наброситься на него и забить дубинками до беспамятства, затоптать. И уже утром с полным правом выставить ему в качестве «предъявы» сопротивление властям, неповиновение, бунт и еще что-нибудь этакое. Так, чтобы «клиент» был бы уже рад расстаться со своими деньгами, лишь бы только замять дело и разойтись миром со стражами правопорядка, а не хлебать позор унижения, давая показания следователю, не заглядывать с жалкой надеждой на ментовскую справедливость в бессовестные глаза. Мол, вы-то ведь честный человек, я это вижу, и вы, конечно, понимаете меня, законопослушного человечка… И при этом все время оправдываться, оправдываться, оправдываться, уже в самом деле чуя за собой какую-то страшную вину.

В последний раз «калиточный» с сержантом вошли к нему в камеру с явным намерением наконец решить дело. Бордово-красные пьяные физиономии, в руках у каждого была дубинка. Щербин испугался. Ситуация была для него понятной: эти двое собирались избить его, а он не имел права оказать им сопротивления. Потому что сопротивление им было незаконно, потому что оно истолковывалось тут как преступление, и за это пьяные стражи правопорядка имели право избить до полусмерти и даже убить его. Стараясь не смотреть на служителей закона, Щербин попятился к стене, и один из них, кажется, решился. Нужно было немедленно что-то предпринять, найти слова, которыми можно было их успокоить (может, улыбнуться и бодро сказать что-нибудь нейтральное), но любое слово, любой жест в их адрес сейчас подействовал бы на ситуацию как спусковой крючок. Все, что мог сейчас предпринять Щербин, стреляло ему в голову. И тут перед ним возник старик Зайцев со своим советом сломать игру.

Глядя в стену перед собой, подрагивающим голосом Щербин принялся читать наизусть то, чему когда-то учил свою маленькую дочь: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его…» И сержант с ефрейтором окаменели, встали как вкопанные, не зная, что им теперь делать, растерянно глядя друг на друга. Это было неслыханно, поскольку то, что произносил сейчас Щербин, не относилось к делу. Но именно это, неслыханное, гнало мурашки по их спинам, будто оба они, защищенные инструкцией, законом, формой, табельным оружием, вдруг попали куда-то туда, где вся их власть ничего не стоит, где известные им законы не действуют и где все уже не так…

Как по команде развернувшись, они вышли из камеры, лязгнув задвижкой. А Щербин все декламировал, прислушиваясь: его стражники там, за дверью, о чем-то глухо переговаривались: один, кажется, отговаривал другого от чего-то, но тот сопротивлялся, рвался исполнить задуманное. И все-таки оба они не знали, как им поступить со своей добычей. Потом их разговор стих: вероятно, они отправились выпить еще по одной, чтобы прийти к общему знаменателю…

Однако до расправы дело у них так и не дошло.

Когда влитый в кровь дежурного стража порядка алкоголь делает его могучим и крылатым, обнуляя в нем и страх, и разум, и последний стыд, в самый апогей «ментовского разгула» в отделение нагрянула проверка из главка. Вероятно, там, на городском правоохранительном верху, уже были сигналы о сержанте и его «калиточном». И в камеру к Щербину опять вошли, только теперь два офицера, и, извинившись (Щербин стоял перед ними в одних трусах, с глупой ухмылкой скрестив на груди руки, словно он тут был не жертвой, которую непременно растопчут, а натуральным палачом), попросили его одеваться. О своих деньгах он даже не успел заикнуться — офицер хмуро вернул ему портмоне, попросив пересчитать, все ли на месте. Тысячи или двух не хватало, но Щербин посчитал возвращение всего остального, а главное, это свое счастливое освобождение от неминуемых побоев и без того царским подарком судьбы и потому лишь неопределенно пожал плечами.

Пока одевался, наблюдал, как сержант с ефрейтором, потные от страха и непредвиденного унижения, отдуваясь и смахивая пот со лба, словно рубили лес или копали землю, писали что-то черным по белому, сидя плечом к плечу за письменным столом, а какой-то майор, прогуливаясь возле и держа руки за спиной, заглядывал в написанное ими и недобро ухмылялся. Здесь же бродили люди в штатском, вытаскивая из ящиков столов и шкафов папки с документами…

10